Весьма продуктивным для понимания важных мотивов пушкинского романа кажется мне очевидное тематическое, а порой и текстологическое совпадение буранной сцены «Капитанской дочки» со стихотворением Пушкина «Бесы» (1830). Со своей стороны, вслушаемся в одну их текстологическую перекличку:
- «Бесы»: «Кони стати... "Что там в поле?" — / "Кто их знает? пень иль волк?"»
- «Капитанская дочка»: «Вдруг увидел я что-то черное. "Эй, ямщик! — закричал я. — Смотри: что там такое чернеется?" Ямшик стал всматриваться. "А Бог знает, барин, — сказал он, садясь на свое место, — воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек"».
Если признать, что Пушкин и в самом деле, описывая буранную сцену, вспоминал своих «Бесов» (а не признать этого невозможно: перекличка произведений слышна достаточно отчетливо!), то нельзя не обратить внимание на то, что буквально с «Бесами» здесь совпадает только один образ из тех, что мерещатся ямщику: и там и там ему видится волк!
Что ж. В снежной тьме, окутавшей «чистое поле» («Бесы») или «печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами» («Капитанская дочка»), наиболее, пожалуй, правдоподобно ожидать появления волка, устремленного к своему логову, которое чует за много верст от него. Мы не знаем, подтвердилась ли догадка ямщика в «Бесах», но в «Капитанской дочке» ямшик не ошибся, он же сказал: «или волк или человек».
Первое, что поразило Петрушу во встречном, — это воистину его волчье чутье. «Дымком пахнуло», — объяснил дорожный, почему надо ехать в указанном им направлении, хотя кроме него никакого дымка никто больше не почувствовал. Не услышал его даже ямщик, который по должности обязан быть предельно чуток ко всему, что происходит вокруг (да он и был таким: ведь это он предупредил Петрушу о надвигающемся буране).
Я не первый, кто указывает сейчас на связь «Капитанской дочки» с фольклором. Но, указывая на нее, исследователи ищут подтверждение этому: кто — в иных образах или мотивах романа, кто — в эпиграфах к главам, кто — в пословицах и поговорках, разбросанных по речам его персонажей.
В.Б. Шкловский, например, выводит мотив «помощного разбойника» в пушкинском романе из мотива сказки: «Помошный разбойник. Он же в прошлом помошный зверь. Герой оказывает разбойнику услугу, разбойник его потом спасает».
Но такого рода вещи могут истинно свидетельствовать о жанре романа, опирающегося на фольклор, только в том случае, если нам удастся выявить его фольклорную основу. Иначе даже смотрящиеся весьма правдоподобными утверждения о волшебно-сказочной композиции «Капитанской дочки» окажутся всего только приблизительными, устанавливающими не тождество, а случайное совпадение. К примеру, счастливый конец произведения — обязательный жанровый признак сказки. Но не достаточный, чтобы свидетельствовать именно о ней: хэппи-энд присущ и многим произведениям, никак не связанным с фольклором. Иными словами, мотивы произведения, элементы его композиции или его образы обретут фольклорную плоть, если автор представит нам доказательство, что заложил в фундамент своего произведения семена не только вымысла, но и народного творчества, которые, прорастая, переплетаясь с ростками вымысла, станут органическими частичками его романа.
И Пушкин нам такое доказательство представил. Правда, его Гринев, начав, было излагать суть явления: «Мне приснился сон которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни», вынужден немедленно оговориться для просвещенной, так сказать, публики, весьма далекой от фольклорной образности, не понимающей ее: «Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам».
Дело не только в том, что пророческий сон Гринева («чудный» называл такие сны сам Пушкин) представляет собой как бы сжатый конспект «странных обстоятельств» жизни героя, которые и занимают целиком его «семейственные записки», являются основным художественным предметом исследования романа «Капитанская дочка». И не в том, что отдельные детали этого сна совпадают с реальностью: Петруша на самом деле отказался целовать Пугачеву ручку, Пугачев на самом деле на него за это не обиделся. Да и посаженым отцом Гринева Пугачев чуть было не стал на самом деле. Точнее, как раз все эти совпадающие с реальностью фрагменты «чудного» Петрушиного сна говорят о возможностях оборотня, которого увидел Гринев в чернобородом мужике. Его окликают отцовским именем, он лежит в отцовской постели, но оказывается не отцом. Все «с печальными лицами» ожидают его близкой кончины, а он весело посматривает на Пет-рушу. Нарубил топором множество народу, залил спальню кровавыми лужами, но к Гриневу ласков — проявляет готовность благословить его...
- «...Или волк или человек», — говорил, как мы помним, о нем ямщик, не подозревая, конечно, о том, что обозначает самую суть фольклорного образа романного героя. «Вера в превращения или оборотничество, — писал крупнейший наш толкователь фольклора А.Н. Афанасьев, — принадлежит глубочайшей древности; источник ее таится в метафорическом языке первобытных племен». Так веровал народ на Руси в вовкулаков, которые днем (при свете) были обычными людьми, но ночью (во мраке) оборачивались волками. «Они, — рассказывает о вовкулаках А.Н. Афанасьев, — состоят в близких сношениях с нечистыми духами, и самое превращение их в волков совершается при помощи дьявольской».
Иными словами, А.Н. Афанасьев ведет речь о бесах. С этой точки зрения вслушаемся в странный разговор хозяина постоялого двора с чернобородым мужиком, который, с одной стороны, как раз и вывел к умету нерадивого недоросля, его дядьку и ямщика, а с другой — оказался героем пророческого Петрушиного сна. «Эхе... — узнал мужика хозяин и спросил его: — Отколе Бог принес?»
- «Вожатый мой мигнул значительно, — пишет Гринев, — и ответил поговоркою: "В огороде летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?"
- — Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.
- — Молчи, дядя, — возразил мой бродяга, — будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит».
Жанровая вариация этого разговора, с одной стороны, основана в «Капитанской дочке» на его общем характере: разговор этот не для непосвященных. Но, с другой стороны, в сказках и мифах (а их, как видим, вбирает в себя жанр этого пушкинского произведения) такие разговоры как раз и ведут те, кто «состоят в близких отношениях с нечистыми духами» и кто до поры до времени скрывают от других эти отношения. Так что фольклорная составляющая пушкинского романа в данном случае прямо указывает на бесов. Что же до еще одной его составляющей, связанной с авторским замыслом, то, разумеется, что чернобородый мужик и хозяин умета говорят сейчас о понятных только для них вещах. Немаловажно, конечно, что речь того и другого пересыпана народными поговорками. Но показательно, что Савельич слушал их простонародный диалог «с видом большого неудовольствия», что он «посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого».
