Гуманистический настрой «Бедной Лизы» усилен не только авторским отношением к своей героине, но и к Эрасту. При явном сочувствии к героине, отказе от сословных предрассудков («и крестьянки любить умеют»), Карамзин в конструировании ее образа далеко не полностью выходит за рамки «канонов» классицизма: Лиза выписана однолинейно, она чувствительна и добродетельна, а ее «падение» по законам натуры не может считаться нарушением этических норм. А вот к какому виду характеров по классификации самого писателя - «чувствительному» или «холодному» - следует отнести Эраста? На этот вопрос дать однозначный ответ нелегко. И может быть, не так уж снисходителен к нему Карамзин, как часто об этом говорится. Ведь осудить себя самому на нравственные муки до конца своей жизни - наказание не меньшее, чем быть осужденным другими (в том числе прямолинейно и автором).
Подтверждением его душевной драмы (чтобы не сказать трагедии) служит, по свидетельству Карамзина, признание самого Эраста: «Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился с ним за год до его смерти, Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могиле...» Создавая образ Эраста, Карамзин сделал попытку воспроизвести характер по «естественным законам». Несколько позже в «Разговоре о счастье» (1797) Карамзин откажет в жизненной типичности образу отъявленного злодея: «Люди делают много зла - без сомнения но злодеев мало; заблуждение сердца, безрассудность, недостаток просвещения виною дурных дел... Совершенный злодей или человек, который любит зло для того, что оно зло, и ненавидит добро для того, что оно добро, есть едва ли не дурная пиитическая выдумка, по крайней мере чудовище вне природы, существо неизъяснимое по естественным законам»
Такой «пиитической выдумкой» Карамзину должен был бы показаться Дмитрий Самозванец из одноименной трагедии Сумарокова. А ведь «Бедную Лизу» и «Димитрия Самозванца» (1771) разделяют немногим больше десяти лет.
В повести «Юлия» (1794) мастерство Карамзина как писателя-психолога проявится преимущественно в создании женского образа. Здесь дана как бы «обратная» ситуация «Бедной Лизы» (хотя повесть имеет благополучный конец): верному и преданному Арису противопоставлена его ветреная жена Юлия, оказывавшаяся не раз на краю падения, но все же избежавшая его. В центре внимания писателя непостоянство женского сердца.
«Юлия» во многом выходит за пределы сентиментальной повести, открывая собой так называемый жанр «светской повести» и намечая «психологические ситуации и коллизии, которые впоследствии будут обрисованы и получат значительно более глубокое истолкование в целом ряде русских повестей и романов, начиная от некоторых прозаических замыслов Пушкина и кончая «Анной Карениной» Толстого».
Как в поэзии, так и в прозе сентиментализм Карамзина был подготовлен предшествующим развитием русской литературы, в процесс которой должны быть включены и переводные произведения, особенно Руссо и Ричардсона.
Однако приведённая типология сентиментализма не только не покрывает (что естественно, так как учитывает наиболее общие черты того или иного явления), но и не отмечает ряда характерных особенностей творчества Радищева (психологизм, лиризм, связь и отношение к фольклору и др.). Эта «схема» просветительского реализма в большей степени может соответствовать творчеству молодого Крылова и некоторых других писателей. Если же художественное наследие Радищева в целом ряде своих существенных компонентов выходит за границы «просветительского реализма» (прежде всего, включением завоеваний сентиментализма в области психологического анализа, развитием гражданской линии классицизма), то это литературное направление лишается необходимой для его выделения определённости.
Всё это ещё раз свидетельствует о переходном характере русской литературы последней трети XVIII века, когда одновременно развивались романтические и реалистические тенденции. Логика развития искусства требовала от литературы: прежде чем реализм станет господствующим направлением, необходимо решить одну из первоочередных задач - добиться глубокого анализа психологии характера, раскрыть полнее душу человека. Вот почему уровня идейно-эстетической системы первым достиг романтизм.
Новая русская литература, формировавшаяся со второй трети XVIII века в эпоху русского классицизма, была подготовлена предшествующим периодом ее развития. Как справедливо отметил Д. С. Лихачев, «рассекания» единого литературного развития не было, хотя в петровское время, в связи с возникновением перед русской нацией острой необходимости решать важнейшие экономические, государственные вопросы, вести изнурительные военные кампании, этот процесс несколько замедлился.
В 30-40-е гг. в русской литературе в основном завершился переход от средневековой жанровой системы к системе жанров нового типа. Начало этому переходу положили Феофан Прокопович, Кантемир и молодой Тредиаковский. Наиболее полно новая жанровая система сложилась в художественном творчестве и теоретических трудах Ломоносова и Сумарокова, что привело (пусть временно) к установлению динамического единства содержания и формы.
Идейное и художественное богатство русской литературы XVIII столетия во многом подготовило блистательный расцвет русской классики XIX века. Но не меньшее значение русской литературы XVIII века заключается в том, что она, отражая основные этапы становления русской нации и государственности, непосредственно вмешивалась в решение актуальных политических, социальных и нравственных вопросов своего времени и, скинув с себя религиозную оболочку, стала мощным орудием дальнейшего роста национальной культуры и самосознания, важнейшим фактором идеологического воздействия на общество.
