Сам Твардовский писал о себе, что он «не чудо особой, избранной судьбы», что жизнь его «ничем не обделила, ничем в ряду не обошла» - в ряду сверстников, росших «в захолустье, потрясенном всемирным чудом новых дней» - революцией, и наравне с вечным круговоротом природы и крестьянского труда наблюдавших и переживавших многообразные перемены и «переломы». «Набрать запас душевных сил в дальнюю дорогу жизни» - как главная задача тех лет определено в дневнике. С юношеским максимализмом, подогреваемым и всей тогдашней общественной атмосферой, поэт наивно торопится свести счеты с прошлым, со своим деревенским детством и юностью: «Я должен поехать на родину, в Загорье, - записывает он во время попыток обосноваться в городе, - чтобы рассчитаться с ним навсегда... Я должен увидеть Загорье, чтобы охладеть к нему, а не то еще долго мне будут мерещиться и заполнять меня всяческие впечатления детства: желтый песочек, мама и т.д.»
Знаменательно, однако, что именно эти впечатления, от которых молодой поэт открещивается в свойственных в ту пору не только ему одному поисках новизны, впоследствии станут для него драгоценными приметами «малой родины», без любви к которой, по убеждению зрелого Твардовского, не может быть истинного патриотизма:
- И годами с грустью нежной
- Меж иных любых тревог
- Угол отчий, мир мой прежний
- Я в душе моей берег.
- Детства день, до гроба милый,
- Детства сон, что сердцу свят,
- Как легко все это было
- Взять и вспомнить год назад.
- Вспомнить разом, что придется,
- Сонный полдень над водой,
- Дворик, стежку у колодца,
- Где песочек золотой...
- «Василий Теркин»
«Простецкое деревенское детство» (как выразился поэт в статье об И. С. Соколове-Микитове) оказалось во всех отношениях богаче, чем представлялось прежде. «...Это была его родная полоса, он ее по-своему и задолго до знакомства с литературными ее отражениями воспринял, впитал в себя, а этот золотой запас впечатлений детства и юности достается художнику на всю жизнь», - эти слова, сказанные Твардовским о бунинской Орловщине, конечно же, вобрали в себя и собственный опыт их автора. Даже в ту пору социально и психологически объяснимого стремления оторваться от окружающего юношу деревенского быта Твардовский тем не менее вольно или невольно продолжал как художник «питаться» именно этой действительностью.
«Теркин» был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю», - писал впоследствии автор. Незатейливая форма солдатских притчей послужила отправной точкой для создания своеобразнейшей лирико-эпической поэмы, несущей яркий отпечаток самой авторской личности, которая столь ясно и открыто проявилась именно в «Книге про бойца». И так же, как его герой «как будто... трехрядку повернул другим концом», Твардовский сумел поразительно изменить масштаб несложной поначалу фигуры Васи Теркина. У
же во вступительной главе веселое славословие драгоценным на войне «прибаутке, шутке самой немудрой» внезапно сменяется очень серьезным мотивом, столь злободневным в те дни, в самый тяжкий час войны (первые главы книги были напечатаны в августе - сентябре 1942 года, когда враг рвался к Сталинграду!):
- А всего иного пуще
- Не прожить наверняка - Без чего?
- Без правды сущей,
- Правды, прямо в душу бьющей,
- Да была б она погуще,
- Как бы ни была горька.
«На войне сюжета нету» - задорно сказано в «Книге про бойца» в обоснование избранной автором формы - книги «без начала, без конца», начатой прямо «с середины». Однако сюжет все же есть: «... смертный бой не ради славы, ради жизни на земле» (строки, не раз повторяющиеся в книге), поединок жизни со смертью. Составляющий самую суть войны с фашизмом, этот важнейший смысл происходящего пронизывает и всю развертывающуюся перед нами «летопись» теркинских деяний и поступков.
И все же логика жизни, истории и самого художественного повествования, определявшаяся все возраставшей значительностью событий и все большим напряжением мысли и чувств народных, вела не только к тому, что образ героя становился все глубже и масштабнее, авторские отступления все лиричнее и проникновеннее, но, думается, и к тому, что претерпевала изменения и композиция книги, отступая от непритязательного принципа «история за историей».
В заключительной главе сказано: нарочито монотонным повторением одной рифмы (границы - столицы) Твардовский как бы подчеркивает и скупость «сюжета» войны, и длительность, тягостность ее страды, но в то же время в этом «педантичном» исчислении пройденной дороги сквозит и гордость трудной победы. Итак, перед нами - «дней и верст особый счет», и нисколько не удивительно, что в заключительной части книги порой возникают и та же горделивая оглядка на пережитое, и напрашивающиеся сопоставления разных этапов войны.
В 1943 году Твардовский писал в стихотворении «Большое лето»: И фронта вестница живая, Вмещая год в короткий час, Не тот дорога фронтовая Сегодня в тыл несла рассказ. И книга, задуманная «без начала, без конца, без особого сюжета», тоже все более становилась живой вестницей достигнутого перелома и близящейся победы, вбирая в свои очередные главы не только сами изображенные в них события, но подчас и всю огромную панораму войны. Нередко, слушая победно гремящий финал симфонии, мы вдруг улавливаем знакомую тему из ее начальной части, разительно преображенную темпом, оркестровкой, всем обрамлением. Подобное ощущение испытываешь, читая главу «На Днепре». В памяти возникает одна из первых глав книги - «Переправа».
В обоих случаях наши «стриженые ребята» форсируют большую реку, и трагический оборот событий, некогда описанный Твардовским, совсем не исключен и на этот раз:
еще в разгаре боя
- Нынче, может быть, вот-вот,
- Вместе с берегом, с землею
- Будет в воду сброшен взвод.
«Горячий след» современности, величайших событий в народной жизни ощутим во всем творчестве поэта. «Вот закрылись двери одного исторического периода, и открылись двери в иной исторический период, период мирного развития», - говорил Твардовский через десять дней после Победы, 19 мая 1945 года. Отчетливо сознавая, что прежняя «песня, стало быть, допета», автор «Книги про бойца» уже тогда предчувствовал неизбывную власть над собой пережитого на войне: «... для меня этот период представляется таким, о котором всю жизнь хватит думать».
Примечательно, что в этом выступлении в известной мере заключена программа той последующей лирики поэта, которая связана с войной: «... надо... показать, что великая радость победы, это действительно ни с чем не соизмеримая радость, она, может быть, потому и дорога, что за ней страшно много и тяжелого, невозвратимого, и непоправимого, и крови, и слез, и мучений».
