В рефлексии Гоголя выразился главный вопрос, волновавший интеллектуальные силы России того времени, вопрос о выборе пути для дальнейшего развития России. Создание поэмы относится к периоду, когда в России формировалось умственное движение в общественной жизни, проявившееся в спорах западников (Белинский, Герцен) и славянофилов (братья Киреевские, братья Аксаковы, Хомяков) — по терминологии Гоголя — "европисты" и "славянисты. Гоголь, как известно, формально не принадлежал ни к тем, ни к другим, не входил ни в один лагерь, он умеренный, однако сочувствовал, в чем признавался сам, и что видно из его творчества, славянофилам ("славянистам"). Славянофилы дали гоголевской птице-тройке романтически-восторженную оценку, лежащую в сфере проблем национального самосознания.
К. С. Аксаков пытался снять внутреннее противоречие образа: "Чичиков едет в бричке, на тройке; тройка понеслась шибко, и кто бы ни был Чичиков, хоть он и плутоватый человек, и хоть многие и совершенно будут против него, но он был русский, он любил скорую езду, — и здесь тотчас это общее народное чувство, возникнув, связало его с целым народом, скрыло его, так сказать; здесь Чичиков тоже русский, исчезает, поглощается, сливаясь с народом в этом общем всему ему чувстве... И когда здесь, в конце первой части, коснулся Гоголь общего субстанционального чувства русского, то вся сущность (субстанция) русского народа, тронутая им, поднялась колоссально, сохраняя свою связь с образом, ее возбудившим.
Здесь проникает наружу и видится Русь, лежащая, думаем мы, тайным содержанием всей его поэмы" . Славянофильская оценка не исчерпывает всей полноты образа Гоголя, выделяя лишь одну его сторону. Иронизируя над ней, Белинский дал свою оценку — рационалистическую и даже кое в чем скептическую, сводящую проблему к бытовой стороне жизни. Признавая в финале "Мертвых душ" "высокий лирический пафос, эти гремящие, поющие дифирамбы блаженствующего в себе национального самосознания, достойные великого русского поэта" , он, однако, отказался видеть русскость в том, в чем ее видели ее и Гоголь, и славянофилы: "...
но все-таки субстанции русского народа не видим ни в тройке, ни в телеге. Коляску четвернею все образованные русские лучше любят, чем тряскую телегу, на которой заставляет ездить только необходимость. Но железную дорогу даже и необразованные русские, то есть мужички православные, теперь решительно предпочитают заветной телеге и тройке: доказательство можно каждый день видеть на царскосельской дороге <...>
> железными дорогами будут побеждены телеги и тройки <....>" .
Запомним на будущее эту деталь! Если помнить, что Гоголь (по словам А.
К. Толстого) "писатель глубоко печальный" ("как и Мольер") , если иметь в виду весь контекст его творчества, где нет доминирующего чувства, но всегда непременное сплетение разных настроений и чувств, пафоса и комизма, то можно думать, что размышление Гоголя о Руси - не просто "дифирамб России", в нем не только восторг, вызываемый стремительным движением Руси — птицы-тройки, но также тревога и страх перед неудержимостью ее полета: "летит вся дорога нивесть куда, в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи", "только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход", "что значит это наводящее ужас движение?" И главное, что волнует автора, — неизвестность того, куда и зачем так неудержимо стремительно мчится Русь — птица-тройка: "Русь, куда ж несешься ты, дай ответ?
Не дает ответа <...> летит мимо все, что ни есть на земли и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства". Побудительный момент к этому движению иррационален - безумство гульбы: «И какой же русский не любит быстрой езды?
Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: "чорт побери все! " — его ли душе не любить ее?». Гоголь явно разделял идею особого пути России. Но у него нет ответа на вопрос, куда летит Русь — птица-тройка. С одной стороны, он восхищается Петром, но продолжение пути в заданном направлении не приемлет. Гоголь ищет некий "особый" путь, его Русь — птица-тройка мчится так, что "косясь, посторониваются и дают ей дорогу другие народы и государства". Но куда ведет этот особый путь, он не знает.
Гоголь надеется на появление личности, которая "на родном языке русской души" сумела бы "нам сказать это всемогущее слово вперед!" (Т. 7. С. 23), но куда вперед, для него самого неясно. У Гоголя — явная недосказанность, вопросы поставлены, а ответов нет, есть лишь смутные желания, надежды и упования. В одно время с "Мертвыми душами" писался "Тарантас" Владимира Соллогуба. Контекстом книги так же, как и у Гоголя было состояние умственной жизни России, связанное со спорами западников и славянофилов вокруг извечного русского вопроса — о выборе пути. И так же, как у Гоголя, сюжетообразующим является мотив путешествия по России. Герои книги — Василий Иванович — казанский помещик, носитель здравого смысла, и молодой человек Иван Васильевич, объездивший всю Европу и вернувшийся домой, чтобы познать Россию, мечтательный идеалист-утопист славянофильской ориентации (примечательно отмеченное ранее совпадение его имени с именем одного из столпов славянофильства И. В. Киреевского), отправляются на тарантасе из Москвы в Мордасы через Казань. "Ревностный отчизнолюбитель" Иван Васильевич желал "отодвинуть снова свою родину в до-петровскую старину и начертал ей новый путь для народного преобразования. Между "Мертвыми душами" и "Тарантасом" заметны интертекстуальные связи, филиация идей с некоторым их снижением, иронией и посмеянием у Соллогуба. Травестируется гоголевский мотив: "И какой же русский не любит быстрой езды?" У Соллогуба ямщик направляет тарантас, очертя голову: "... казалось, что он весь забылся на быстром скаку, и летел-себе на-пропалую, не слушая ни Василия Ивановича, ни собственного опасения испортить лошадей. Такова уж езда русского народа" (С. 49). Уже отмечалось, что ""Мертвые души" послужили Соллогубу не только образцом в области литературной техники: "финал "Тарантаса", в котором экипаж Василия Ивановича становится птицей, полемически-ассоциативно связан со знаменитым финалом первого тома поэмы Гоголя" . В последней главе "Сон" Ивану Васильевичу мерещится, что "тарантас совсем не тарантас... а вот, право, что-то живое... <...> птица, большая птица, — какая, неизвестно. Этаких огромных птиц не бывает. Да слыханное ли дело, чтоб тарантасы только притворялись экипажами, а были в самом деле птицами? <...> Птица, решительно птица! И в самом деле Иван Васильевич не ошибался: тарантас действительно становился птицей. Из козел вытягивалась шея, из передних колес образовывались лапы, а задния обращались в густой, широкий хвост. Из перин и подушек начинали выползать перья, симметрически располагаясь крыльями, и вот огромная птица начала пошатываться со стороны на сторону, как бы имея намерение подняться на воздух" (С. 260 и сл.) "И вот странная птица, орел не орел, индейка не индейка, стала тихо приподыматься. Сперва выдвинула она шею, потом присела к земле, отряхнулась и вдруг, ударив крыльями, поднялась и полетела". И далее рефреном звучит: "Тарантас летел", "Тарантас все летел", "Тарантас бодро летел". Перед героем разворачивается панорама русской земли. Сверкали золотые главы городов. «Велик русский Бог! Велика русская земля!" воскликнул он невольно, и в эту минуту солнце заиграло всеми лучами своими над любимой небом Россией, и все народы от моря Балтийскаго до дальней Камчатки (империальная формула, выраженная синтаксической моделью от — до — Л. С.) склонили головы и как бы слились в дружной благодарственной молитве, в победном торжественном гимне славы и любви» (здесь явно обыгрывается гоголевский мотив: птицы-тройки: "постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства"). Тарантас летел над городами, которые герой не узнавал. Его взору открывается утопическая картина всеобщего благоденствия: "Не было развалин, растрескавшихся стен, грязных лавочек. Напротив того, дома, дружно теснясь один к одному, весело сияли чистотой... окна блестели, как зеркала, и тщательно отделанные украшения придавали красивым фасадам какую-то славянскую, народную, оригинальную наружность". Созерцание Москвы (заметим, Соллогуб пишет именно о Москве с ее церквями и образами, а не о чиновном Петербурге, Москва — центр славянофильства и душа России), где "каждый дом казался храмом искусства", вызывает у героя приток национальной гордости: ""Италия...Италия, неужели мы тебя перещеголяли? "— воскликнул Иван Васильевич". И в момент наивысшего восторга и умиления мираж вдруг исчез, потому что тарантас опрокинулся: "В самом деле тарантас лежал во рву вверх колесами. Под тарантасом лежал Иван Васильевич, ошеломленный неожиданным падением
. Под Иваном Васильевичем лежал Василий Иванович в самом ужасном испуге. Книга путевых впечатлений утонула на веки на дне влажной пропасти <...> Один ямщик успел выпутаться из постромок и уже стоял довольно равнодушно у опрокинутого тарантаса". Финал "Тарантаса", явно перекликающийся с финалом "Мертвых душ", полемически и иронически снижая пафос гоголевской птицы-тройки, дискредитирует идею особого пути России. Белинский воспринял главу "Сон" как едкую насмешку: "это не мечта о счастливом будущем, пусть недостижимая, но внутренне благородная, а воспаленный бред ни на что не годного Ивана Васильевича", в лице которого славянофилы, по его словам, "получили <...> страшный удар, потому что ничего нет в мире страшнее смешного" .
