В известной своей монографии «В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения» (СПб. , 1904) Александр Веселовский выдвинул мысль о том, что культурно-исторической почвой поэзии Жуковского была «эпоха чувствительности», основным программным идейно-эстетическим устремлениям которой он сохранил верность до конца жизни. Человеком «эпохи чувствительности», близким по душевному складу к карамзинистам, поэтом «чувства и сердечного воображения» Жуковский, по Веселовскому, остался навсегда и в поэзии, и в личной жизни. И именно это способствовало их удивительной красоте и дельности, хотя вместе с тем верность заветам «эпохи чувствительности» ограничила тематическую ч и стилистическую широту и свободу поэзии Жуковского, сделала его глухим к идеям романтической народности и к политическому свободолюбию его эпохи. Несмотря на высокие литературные достоинства монографии Веселовского, в которой был систематизирован большой и ценный биографический материал и сделана первая в дореволюционной науке попытка осмыслить поэтику Жуковского па фоне борьбы и смены основных направлений в русской и западноевропейской литературе конца XVIII — начала XIX в.
, ее основная мысль — о Жуковском как непосредственном продолжателе линии молодого Карамзина, поэте-сентименталисте, ограниченном кругом традиционных тем и мотивов русской и западноевропейской поэзии и прозы «эпохи чувствительности», — была исторически ошибочна. II причины этого нетрудно понять, если сопоставить книгу Веселовского о Жуковском с его другими, более ранними работами о Дайте, Петрарке, Боккаччо, Рабле, с его диссертацией «Вилла Альберти». В работах о писателях позднего средневековья и Возрождения Веселовский стремился осмыслить творчество каждого из них как отражение определенного исторического фазиса в развитии общественной жизни и культуры. В книге Веселовского о Жуковском, написанной в более поздние годы, подобный широкий общественный фон отсутствует. Созданная в эпоху расцвета неоромантических веяний, вскоре после появления блоковских «Стихов о Прекрасной Даме», книга эта п какой-то мере может рассматриваться как историко-литературная параллель к ним, как плод неоромантических настроений эпохи раннего русского символизма.
В соответствии с этим стержень книги Веселовского образует история любви молодого Жуковского к Маше Протасовой, а потому и лирика его рассматривается в первую очередь в ее узко личном, биографическом и психологическом контексте. Между тем, хотя Веселовский почти совсем упускает это из виду, личная трагедия Жуковского переживалась им на фоне общей исторической судьбы людей его поколения. В защите права на счастье — своего и Маши — Жуковский увидел своеобразное отражение исторических судеб «детей века», отражение надежд, радостей и скорби, понятных и общих для лучших людей молодого поколения тогдашней России.
Свои радость и горе, сознание неизбежности и неотвратимости столкновения чувствующего и мыслящего человека с силами, более могучими, чем он сам, скорбное ощущение неизбежного крушения надежд на возможность личного счастья в окружавшем мире Жуковский поднял на высоту общечеловеческого переживания, сообщив им глубокий обобщающий смысл. И именно это определило романтическую природу поэзии Жуковского, Навсегда отделив ее от предшествовавшей ему «эпохи чувствительности». Жуковский как в молодые, так и в позднейшие годы уже не разделяет этих надежд. Поэт, духовный мир которого сложился в эпоху крушения идеалов «свободы», «равенства» и «братства», в эпоху заката идеалов просветительского «царства разума», горячо сочувствует всему прекрасному и возвышенному в природе и человеке. Но в то же время он не питает надежд на возможность радикально перестроить мир силой разума или чувства, объединяющих людей. Напротив, мир этот предстает перед ним как мир трагической дисгармонии, скорбного, почти всегда неотвратимого крушения личных надежд. Источник романтического пафоса поэзии Жуковского, лирика и балладника, сказочника и перелагателя древнего эпоса, оригинального поэта и переводчика, в ощущении роковой дисгармонии действительности, перед лицом которой человек оказался осужденным на внутреннюю борьбу с собой, на вопросы и сомнения, на постоянные столкновения с силами объективного мира, против господства которых он не может постоянно, или хотя бы порою, не восставать душой и сердцем (хотя разумом вынужден признать их могущество и тщетность надежд на победу в борьбе с ними).
Ошибка в оценке общественно-психологического подтекста поэзии Жуковского была в значительной степени обусловлена тем, что в эпоху Веселовского сентиментализм и и ре романтизм еще не были в литературной науке строго отделены друг от друга. Связывая основное поэтическое настроение Жуковского с «эпохой чувствительности», Веселовский на дело скорее всего хотел подчеркнуть раннее соприкосновение Жуковского со стихией пре-романтизма, оссианизма, условно романтической «готики»; в них ученый и усматривал те элементы европейской поэзии «эпохи чувствительности», которым, по мнению Веселовского, поэт остался верен навсегда, Веселовский не ошибался, когда утверждал, что Жуковский уже в годы учения в Благородном пансионе впитал в себя элементы преромантических идеалов и настроений (как и усвоил в стихах соответствующие элементы раннеромантической поэтики), зародившиеся в эпоху сентиментализма. Однако отсюда никак не следует, что Жуковский — человек и поэт стоял на месте, а не развивался вместе со своим временем. Не прошел с 1790-х до 1810-х годов пути от преромантических идей и настроений, отразившихся в «Мыслях у гробницы» и других его школьных сочинениях (равно как и в его ранних стихах и переводах), к кругу ставших для него надолго устойчивыми позднейших, не преромантических, но уже романтических в собственном смысле мотивов. Эти мотивы, отраженные в балладах 1810—1820-х годов и в позднейшем творчестве поэта, оказались столь необходимыми (как это верно понял Белинский) не только для личного духовного развития Жуковского, но и для развития всей русской поэзии на рубеже XVIII и XIX вв.
