Шишкову требовались такие образцы «нового слога», порочность которых была бы очевидна с первого взгляда всякому читателю. Ни сам Карамзин, ни его наиболее заметные последователи предоставить таких образцов не могли. В своем ответе на критику Макарова Шишков даже был вынужден публично признать, что наиболее популярные сочинения Карамзина написаны в своем роде хорошим слогом, то есть в общем вполне соответствуют тем стилевым критериям, которые сам он прилагал к сочинениям легкого жанра, «безделкам».
В этой непростой ситуации «Утехи меланхолии» должны были представляться Шишкову нечаянным подарком. С одной стороны, вопиющая эстетическая несостоятельность этой книги была очевидна для читателя любого типа, вне зависимости от его литературных и стилистических пристрастий. С другой - некоторые внешние атрибуты слога Обрезкова (в частности, варваризмы и кальки) могли с легкостью проецироваться на внешние же атрибуты «нового слога» и объявляться его порождением. Литературный казус можно было при желании истолковать как закономерный итог следования автора «Утех меланхолии» языковым установкам «карамзи-низма», а принципиальное несходство обойти молчанием.
Обильное цитирование «Утех меланхолии» в композиционно важном месте «Рассуждения» создавало «фон» для введения цитат из Карамзина и «настоящих» карамзинистов. Карамзин должен был читаться на фоне Обрезкова - и компрометироваться Обрезковым.
Эта особенность полемической стратегии Шишкова была отмечена и описана давно. Еще П. И. Макаров негодовал: «Всего неприятнее видеть фразы Господина Карамзина, перемешанные в сей книге с фразами ученическими...»51 М. А. Дмитриев, как бы подытоживая традицию толкования шишковской тактики в кругах карамзинистов, писал позже: «Слепая страсть делала его несправедливым; при цели, с его стороны конечно благо-намеренной, он почитал дозволенными все средства. В своей книге: О слоге он беспрестанно употребляет вот какую уловку. Он выписывает фразу Карамзина, всем известную, а вслед за нею фразы плохие, или смешные, других молодых прозаиков: так, чтобы не знающий или недогадливый читатель подумал, что и последние принадлежат Карамзину же».
К этим наблюдениям современников следует добавить важную деталь: Карамзин оказался не просто «перемешан» со слабыми произведениями его последователей. Такой прием был бы хотя и не слишком честным, но в принципе все же корректным: демонстрация порочного «следствия» может указать на изъяны в «причине». Шишков, однако, шел дальше: Карамзин встраивался в систему, по существу чуждую (и даже враждебную) его литературно-языковым установкам. Эпигон «елагинского периода» русской словесности превращался в характернейшего представителя «нового слога», а Карамзин делался ответственным за литературные грехи, в которых он по существу не был виноват. Судя по многочисленным работам историков языка и литературы, Шишкову удалось выполнить свою тактическую задачу более чем удачно. Миф о «новом слоге» и манерном карамзинизме был создан и успешно заместил собой историческую реальность.
