Грозный был воспитан на иосифлянских литературных традициях. До предела осознав себя единоличным, самодержавным властителем, он утвердился в представлении о себе как о потомке Августа-кесаря и, по учению иосифлян, как о наместнике бога на земле. По его убеждению, все его подвластные без исключения были его холопы. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя!» — писал он Курбскому.
Грозный решительно возражает против того, чтобы царь делил свою власть с боярами, и против того, чтобы они вмешивались в его распоряжения. «Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?» — спрашивает он Курбского. «Росийская земля пра-витца божиим милосердием, и пречистые богородицы милостию, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, и последи нами, своими государи, а не судьями и воеводы, и еже ипаты (вельможи) и стратиги (военачальники)».
Царская власть, по мысли Грозного, не подлежит критике со стороны подданных, как не подлежит критике и божеская власть. Ссылаясь на апостола Павла, он утверждает, что всякая власть учинена богом и потому противящийся власти богу противится. За свои поступки царь несёт ответственность лишь перед богом, а не перед своими «холопами». С гневом и раздражением Грозный перечисляет все утеснения и обиды, какие он терпел от бояр во время своего малолетства. В своих писаниях, и в частности в двух посланиях к Курбскому, он обнаружил типичные особенности стиля своих учителей — иосифлян. Рядом с велеречивостью и напыщенностью, склонностью к торжественной церковнославянской фразе, порой синтаксически очень усложнённой, у него прорываются просторечие, грубое, бранное слово, прозаическая бытовая деталь, образное выражение, как это мы видели и у митрополита Даниила. Так, в архаически торжественный стиль первого послания к Курбскому вклиниваются фразы вроде следующей: «Что же мне, собака, и пишешь и болез-нуеши, совершив такую злобу? К чесому убо совет твой подобен будет паче кала смердяй?», или «Почто и хвалишися, собака, в гордости, такожде и инех собак и изменников бранною храбро-стию?» И в дальнейшем эпитеты «собака», «собачий» часто прилагаются Грозным к его врагам. В ответ на угрозу Курбского, что он не покажет царю своего лица до страшного суда, Грозный пишет: «Кто же убо восхощет таковаго ефиопского лица видети?»
Второе послание Грозного к Курбскому (1577 г.) во много раз кратче первого, написано значительно проще и яснее, почти разговорным ив то же время очень выразительным и картинным языком. В нём встречаем такие, например, просторечные фразы: «А Курлятев был почему меня лутче? Его дочерям всякое узорчье покупай,— благословно и здорово, а моим дочерем — проклято да за упокой. Да много того. Что мне от вас бед, всего того не исписати»; или: «А будет молвишь, что яз о том не терпел и чистоты не сохранил,— ино вси есмя человецы. Ты чево для понял стрелецкую жену?» В 1577 г. Грозный взял Вольмар, куда бежал Курбский, и в этом же втором письме, написанном вскоре после военной удачи, Грозный так иронически торжествует над князем-беглецом:
· «А писал себе в досаду, что мы тебя в дальноконыя грады, кабы опаляючися, посылали,— ино ныне мы с божиею волею своею сединою и дали твоих дальноконых градов прошли, и коней наших ногами переехали все ваши дороги, из Литвы и в Литву, И пеши ходили, и воду во всех тех местах пили,— ино уж Литве нельзе говорити, что не везде коня нашего ноги были. И где еси хотел успокоен быти от всех твоих трудов, в Волмере, и тут на покой твой бог нас принёс; а мы тут з божиею волею сугнали, и ты тогда дальноконее поехал».
Ещё большей иронией в соединении с показным самоуничижением проникнуто послание Грозного к игумену Кирилло-Бело-зёрского монастыря Козме с братиею, написанное в 1573 г. В этот монастырь сосланы были Грозным опальные бояре, нарушавшие там монастырский устав и устроившие себе привольное житьё, мало чем отличавшееся от того, какое они вели в миру. Послание отправлено было в ответ на просьбу Козмы и рядовой монастырской братии остепенить забывшихся родовитых монахов суровым царским наставлением. В связи с этим речь свою Грозный начинает напыщенно-ядовитым, притворным умалением себя как наставника:
· «Увы мне, грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Кто есмь аз на таковую высоту дерзати? Бога ради, госпо-дие и отцы, молю вас, престаните от таковаго начинания! Аз брат ваш недостоин есмь нарещися, но, по евангельскому словеси, сотворите мя яко единаго от наемник своих. Тем ся припадаю честных ног ваших и мил ся дею (умоляю): бога ради, престаните от таковаго начинания».
По писанию, свет инокам — ангелы, свет же мирянам — иноки, и потому инокам подобает просвещать заблудших своих государей, а не ему, царю, «псу смердящему», кого-либо учить и наставлять. У них есть «великий светильник»—основатель монастыря Кирилл; пусть смотрят они непрестанно на его гроб и просвещаются от своего учителя. Сам он, царь, посетив однажды их монастырь и успокоив в нём «скверное» своё сердце с «окаян-ною» своею душой, решил, когда придёт время, постричься в нём и получить на это благословение от самого Кирилла. И потому наполовину он уже чувствует себя чернецом, и это сознание, вопреки только что заявленному своему недостоинству, даёт ему право вразумлять и поучать заблудших, и он, оставив торжественно-архаическую церковнославянскую речь, которой начал своё послание, переходит на просторечие, обличая ненавистных ему бояр — Шереметева, Хабарова, Собакина, покойного уже Воротынского: «А Шереметеву как назвати братиею? Ано у него и десятый холоп, которой у него в келье живёт, ест лучше братии, которыя в трапезе едят... Да, Шереметева устав добр, держите его, а Кирилов устав не добр, оставь его». Воротынскому и Шереметеву больше чести в монастыре, чем самому Кириллу: «ино над Воротынским церковь, а над чюдотворцом нет; Воротыньской в церкви, а чюдотворец за церковию! И на страшном спасове судище Воротынской да Шереметев выше станут: потому Воротыньской цер-ковию, а Шереметев законом, что их Кирилова крепче».
Бояре в монастыре предаются чревоугодию и всяческим излишествам, ни в чём себе не отказывая: «А ныне у вас Шереметев сидит в келье что царь, а Хабаров к нему приходит, да иные черньцы, да едят, да пиют, что в миру; а Шереметев, невесть со свадбы, невесть с родин, розсылает по келиям постилы, коврижки и иные пряные составныя овощи; а за монастырем двор, а на нем запасы годовые всякие, а вы ему молчите о таковом великом, пагубном монастырском безчинии». В монастыре должно быть равенство и братство, независимо от социального происхождения иноков, настаивает Грозный, а этого-то именно и нет теперь в Кирилловом монастыре. «Ино то ли путь спасения,— спрашивает царь,— что в черньцех боярин боярства не сстрижет, а холоп холопства не избудет?» Наряду с укорами распущенным инокам-боярам Грозный высказывает и досаду на то, что его беспокоят жалобами на них. «И чесо ради?—возмущается он,— злобеснаго ради пса Василья Собакина?.. Или бесова для сына Иоанна Шереметева? Или дурака для и упиря Хабарова?»
Послание Грозного, как видим, помимо своего стиля, очень образного и эмоционально насыщенного, ценно и как памятник, наглядно рисующий бытовой уклад жизни одного из крупнейших по своему значению монастырей.
