Означает ли это, однако, что Вольное общество любителей словесности, наук и художеств начала XIX века вообще должно быть забыто историками литературы? Конечно, нет. Именно своей переходностью, неоформленностью, ученичеством, переплетением разных литературных тенденций и устремлений оно и представляет бесспорный интерес. Вольное общество — как бы модель тогдашней русской литературной ситуации в целом. История ранних отношений Батюшкова с ним ценна прежде всего как материал для реконструкции эстетического самоопределения поэта в этот переходный период.
Если мы взглянем на деятельность Вольного общества под эстетическим (а не под идеологическим) углом зрения, то мы сможем увидеть в нем присутствие нескольких разнонаправленных литературных тенденций и, соответственно, несколько группировок. Среди них всего отчетливее выделяются две. Первая - филологически -экспериментаторская, условно говоря, «немецкая». Ее представители не удовлетворены совре-менным состоянием русской словесности и желают ее кардинально переустроить. Образцом для возможных реформ им служит в первую очередь немецкая модель. И это не случайно. Представители этого течения в Обществе - природные немцы, носители двуязычной культуры (как Борн и Востоков), или по крайней мере, люди, прошедшие через немецкую «школу» Среди их кумиров - Клопшток, Фосс Глейм и другие немецкие авторы экспериментаторы пытавшиеся строить.
Наконец, еще одна литературная тенденция в Вольном обществе представлена авторами, тяготевшими к антропологической и натурфилософской проблематике и, соответственно, к философской и натурфилософской оде. Эта группа неоднородна: например, Ф. И. Ленкевич (баллотировавшийся почти одновременно с Батюшковым), поэт, бесспорно, незаурядный и до конца не реализовавшийся, стремится не просто воскресить ломоносовскую оду (его тексты полны скрытых и прямых цитат из Ломоносова),™ предельно архаизировать ее стилистически (ломоносовские духовные оды написаны не в пример более простым языком) При этом архаизмы используются им не как элемент общепринятой традиции а напротив как способ обновления поэтического языка.
Разумеется, эта разнонаправленность литературных вкусов и устремлений не выражалась в прямой конфронтации и непрерывной борьбе группировок. Но все же она объективно существовала и сказывалась на отношениях членов Общества. Так, Востоков будет весьма положительно отзываться о стиховых экспериментах Борна, Волкова и Олешева, усматривая в них попытки обогатить русскую поэзию «приятными размерами греков и римлян» и создать поэтические тексты, построенные на музыкально-симфонических основаниях (что делает излишним такое дополнительное и в общем обременительное украшение, как рифма).
Напротив, во внутренней рецензии на «Опыты лирические» Востокова (представленные в Общество, кстати, 22 апреля 1805 года — в тот же день, что и стихотворение Батюшкова!) А. Измайлов, при общей высокой оценке дарования Востокова, высказал характерное замечание: «Белые его стихи, писанные латинскими и греческими размерами, хотя и нравятся мне, однако же не столько, как пьесы с рифмами, состоящие из одних ямбов. Может быть происходит сие действительно от того, что русские уши, как сказал где-то сам автор, не могут вдруг привыкнуть к гармонии греческих и латинских стихов, но мне кажется, что ежели бы, например, Фантазия, Песнь луне, Зима, Тленность написаны были греческими или латинскими размерами, то я бы не восхищался при чтении их столько, сколько сие со мною случалось; и, чистосердечно сказать, я весьма бы желал, чтобы Г-н Востоков писал более хореями и ямбами, нежели мерою Горация и Сафы».
Итак, благодаря мемуарам Греча мы можем почти с полной уверенностью утверждать, что в 1805 году Батюшков сближается с кружком Брусилова. Вряд ли это произошло многим раньше, да вряд ли многим раньше оформился и сам кружок: Брусилов делается членом Вольного общества только в 1804 году и, видимо, только с этого воемени начинает играть известную роль в литературном мире.
Фактическим органом кружка был издававшийся Брусиловым «Журнал российской словесности». Это было издание с ярко выраженной прокарамзинской ориентацией. В журнале господствовал настоящий культ Карамзина (что бы ни утверждали новейшие исследователи, стремящиеся объявить «Журнал российской словесности» чуть ли не центром анти-карамзинизма). Уже в первых номерах журнала за 1805 год (то есть прочитанных Батюшковым до объявления о решении вступить в Вольное общество) молодой поэт мог встретить множество свидетельств почтительно-приязненного отношении издателя и авторов к московскому писателю.
В 3-м номере журнала, в брусиловском «Путешествии в Храм Вкуса», была предпринята попытка построения русского литературного пантеона. Парад авторов, открытый Ломоносовым, завершается явлением Карамзина, который, таким образом, оказывается замыкающим в недлинном ряду русских классиков. Характеристика карамзинских творений исполнена восхищения и имеет характер демонстративной апологии: «Аглая, Лиза, Марфа Посадница, и прочие творения писателя, сделавшего славнейшую эпоху в Русской Словесности, писателя, столь сильно, убедительно говорящего человеческому сердцу, не смотря на все усилия завистников, старавшихся очернить истинный талант, лежали на жертвеннике вкуса».
Рядом с этими панегириками в журнале публиковались прямые подражания Карамзину и Дмитриеву: во 2-м номере, например, была напечатана сатира Остолопова «Признание» — близкая вариация Дмитриевского «Чужого толка»...
Таковы были литературные симпатии той среды, в которой оказался Батюшков в 1805 году.
