Б. В. Нейману принадлежит верное наблюдение, что Лермонтов, так же как и Гоголь, обращается к образам города, точнее - к картинам петербургских захолустий, мрачных задворков блистательной столицы. «Лермонтов ощутимо пользуется приемами «натуральной живописи» при зарисовке дома и квартиры, где обитает чиновник Красинский». Это описание по принципам отбора деталей и группировки их в цельную картину (а не по самим деталям в отдельности) близко ко многим аналогичным местам в петербургских повестях Гоголя: внимание обоих писателей явно было направлено на тождественные или схожие явления быта, не случайно отражавшие тенденции общественно-политического развития страны, и угол зрения - сурово-критический - тоже совпадал.
Самое начало «Княгини Литовской», то место, где сообщается, как молодой чиновник шел по Вознесенской улице, и где повествователь несколько раз сам прерывает себя попутными рассуждениями - отступлениями, а потом с помощью слова «итак» снова возвращается к основному рассказу, - это место в какой-то мере сближается с началом «Шинели», где сбивчивость и прерывистость изложения с возвратами к главному персонажу подчеркнута еще более. Совпадают отнюдь не слова (кроме таких, как «чиновник», «департамент» или вводное «итак»), не отдельные элементы построения (у Гоголя фразы в данном случае короче, чем у Лермонтова, пользующегося здесь развернутыми сложноподчиненными предложениями), а самый принцип - создание образа рассказчика с ярко выраженными обиходно речевыми приметами, иронизирующего над своими действующими лицами или и над самим собой. Создание такого образа (который у Лермонтова не проведен последовательно через дальнейшее повествование, тогда как Гоголь не отступает от него) отвечало, несомненно, важным потребностям молодой реалистической прозы, искавшей нужного и удобного ей угла зрения на изображаемую натуру. И самое совпадение между Лермонтовым и Гоголем, совпадение в нескольких аспектах - следствие того, что пути писателей скрестились в поисках лучших решений реалистической задачи.
Это вовсе не исключает существенных расхождений в других отношениях: герой повести Лермонтова - Печорин - вовсе не гоголевский, намечающаяся любовная тема совершенно далека от гоголевских сюжетов, а другой персонаж первого плана - Красинский - также непохож на жалких и забитых чиновников автора «Шинели» . И если принять в расчет огромную разницу в мировоззрении, в политических взглядах, в художественных предпосылках творчества обоих писателей, это оказывается более чем естественным. Сближение, совпадение в известных пределах должно быть признано результатом общности и е -которых идейных и художественных тенденций развития деятельности и Гоголя и Лермонтова.
Насколько сильным все же было в незаконченной повести Лермонтова предвосхищение не только будущего творчества Гоголя, но и некоторых мотивов в дальнейшем развитии русской реалистической прозы, говорит, например, следующее: в Красинском, которого оскорбил Печорин и который мечтает о мести, уже угадывается (пусть смутно) герой «Записок из подполья» Достоевского (где даже проходит тот же мотив мести офицеру, толкнувшему героя); угадываются в нем и другие персонажи Достоевского - тоже молодые честолюбцы-неудачники (вроде Иволгина из «Идиота»). А ведь и Достоевский, умерший в 1881 году, тоже не мог еще знать «Княгиню Литовскую». Тем значительнее самый факт совпадения, поскольку он говорит о той широкой перспективе развития (в сторону социального и психологического романа), которая открывалась в незаконченной повести Лермонтова.
Если связь с Гоголем в повести ясно заметна, то другие связи в ней дают себя знать с гораздо меньшей определенностью. О соотношении с прозой Пушкина В. В. Виноградов замечает: «Гораздо труднее учесть и воспроизвести пушкинское начало в стиле «Княгини Литовской». Пушкинский прозаический стиль здесь ощущается как та литературная основа, к которой восходит индивидуальное творчество Лермонтова, и вместе с тем как та художественная норма, к преодолению которой оно стремится.
Вообще отдельные части «Княгини Литовской» почти без остатка могут быть сведены к приемам пушкинской художественной прозы, к ее синтаксису и даже ее словарному строю. Но отпечаток иной индивидуальной экспрессии и идеологии очевиден и в этих частях. В них гораздо больше дробности, расчлененности и вместе с тем описательного психологизма. Они менее динамичны и менее обобщены, чем пушкинская проза». В. В. Виноградов иллюстрирует это наблюдение, сопоставляя отрывки из повести Лермонтова с соответствующими по ситуации отрывками из пушкинской прозы (чиновник Красинский у подъезда дома баронессы Р. в момент съезда гостей и Герман в «Пиковой даме» перед домом старой графини при таких же обстоятельствах; Печорин, умчавшийся на своем рысаке после того, как он сшиб чиновника, и гусар Минский в «Станционном смотрителе», проносящийся в дрожках).
Важно при этом, однако, другое - соприкосновение Лермонтова как с Пушкиным, так и с Гоголем на основе общей идеологической тенденции - отрицательного отношения к «свету», разоблачение его, критика его с демократической позиции. И отношение Лермонтова к современной ему светской повести, являющееся основной темой статьи М. А. Белкиной, оказывается прежде всего отталкиванием от нее: «Взявшись за роман из жизни современного светского общества, Лермонтов следует не за установившейся традицией светской повести, а, преодолев ее, творчески сближается с величайшими реалистами своего времени, Пушкиным и Гоголем...»
Если «Княгиня Литовская» осталась незавершенной, то основную причину этого следует, по-видимому, искать не в стилистической разнородности языка этой повести, а в необыкновенной стремительности движения творчества Лермонтова, восхождения его к новым вершинам. Эта стремительность и не позволяла, очевидно, продолжить начатое, если внутренние возможности творчества уже перерастали замысел и первоначально выбранные средства его осуществления.
