Вопрос этот широко освещен как в русской, так и в зарубежной критике. В нем, однако, давно уже четко обозначились противоположные точки зрения. Одни исследователи считают путешествие поэта по Европе и Америке бесплодным, углубившим его духовный кризис и ускорившим трагедию. Другие в зарубежных впечатлениях Есенина видят признаки начавшегося духовного перелома. Есенин Неодинаковое решение вопроса о значении зарубежной поездки в творческой биографии Есенина часто порождало коренные расхождения в оценке его поэзии послереволюционных лет. Пребывание поэта в Европе и Америке нельзя считать обычным, рядовым фактом его биографии. Поэт выехал за границу в период наибольшей душевной депрессии.
Вскоре же после возвращения на Родину он решительно обращается к темам современной ему советской действительности, с иных, более зрелых идейных позиций оценивает новую жизнь. Сергей Есенин начал свое путешествие под звуки траурного марша «Волчьей гибели» и «Москвы кабацкой», а закончил его с явной тягой к «Персидским мотивам» и «Руси советской». Можно ли утверждать, что в столь резком изменении мелодий есенинской поэзии зарубежные впечатления не сыграли никакой роли? Между тем выводы о значении зарубежной поездки Есенина делаются часто без учета всей суммы фактов, без глубокого анализа противоречивости его идейно-творческой эволюции.
Путешествие Есенина по Европе и Америке породило тот сложный комплекс чувств и впечатлений, который явился решающим в глубоком переосмыслении поэтом своих взглядов на город и деревню. Это становится зримым, если внимательно рассмотреть произведения поэта, созданные перед отъездом за границу, во время пребывания там и после возвращения в Россию. И хотя в последнее время опубликовано немало новых, ценных документов, все же сама поэзия Есенина остается лучшим свидетельством сложного процесса идейно-творческого выздоровления поэта. Сергей Есенин пробыл в Европе и Америке нескольким больше года. Вместе с американской танцовщицей Айседорой Дункан он вылетел на самолете из Москвы 10 мая 1922 года, а вернулся в Россию 3 августа 1923 года.
Та среда, в которую ввела Айседора Дункан поэта, особенно содействовала развитию неудовлетворенности его своим положен нием. «Мира таинственного и древнего» не оказалось ни в Европу ни в Америке. Поэт получил возможность близко познакомиться с тем образом жизни, который мог прийти на смену его любимому патриархальному миру, если бы не произошла революция. Уже в «Ключах Марии» (1918) он отдавал себе отчет в том, что несет капитализм деревне и искусству. Говоря о древней образности как узловой завязи самой природы, Есенин писал: «Искусство нашего времени не знает этой завязи, ибо то, что она жила в Данте, Шекспире и других художниках слова, для представителей его от сегодняшнего дня прошло мертвой тенью. Звериные крикуны, абсолютно безграмотная критика и третичный период идиотического состояния городской массы подменили эту завязь безмозглым лязгом железа Америки и рисовой пудрой на выпитых щеках столичных проституток.
Единственным расточительным и неряшливым, но все же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти». Не во всем правильное высказывание Есенина является тем не менее свидетельством неприязненного отношения к капитализму, к его отрицательной роли в деревне. Теперь поэт воочию увидел тот капитализм, которому не суждено было так пышно расцвести в России.
Европа встретила поэта враждебно. Его путешествие сопровождалось бранью белоэмигрантской публики. Заграница не проявила интереса ни к его поэзии, ни к самой личности поэта. С.Есенин оказался в изоляции. Официальные власти принимали его и с ним вынужденно считались, поскольку он представлял великую страну Советов, только что разгромившую войска Антанты. Эстеты и гурманы пускали его в свои гостиные как мужа прославленной в их кругах танцовщицы, но им претил уж слишком земной дух поэзии С.Есенина.
И, может быть, повышенная впечатлительность человека, вышедшего из народных низов, помогла на этот раз поэту заметить всю ложность положения, в которое он попал. Уже первые дни пребывания за границей свидетельствуют о растерянности и разочарованности поэта. Рассказывая о встрече с Есениным в Берлине в 1922 году, Горький замечает: «Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что именно забыто им.
И если ранее Есенина не удовлетворяла жизнь московской богемы: «В Москве себя я чувствую отвратительно», то теперь за границей он по-иному смотрит на положение поэта и на роль искусства в Советской стране. Поэт по самой своей сути, С.Есенин не мог не заметить прохладного отношения деловых кругов Европы и особенно Америки к поэзии и искусству. И это опять ставило его Родину в выгодное положение. «Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину».
Искусство Америки на самой низшей степени развития. Там до сих пор остается неразрешенным вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По... Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают, несмотря на то что мы живем чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня. Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича». Эти строки взяты нами из очерка С.Есенина «Железный Миргород», в названии которого уже содержится красноречивая оценка автором Нью-Йорка.
Все эти впечатления от поездки по Европе и Америке являются свидетельством не только большой наблюдательности, но и большой зрелости поэта в оценке чуждого ему образа жизни. Восторженно отзываясь о способности человека подчинить себе мощь электричества, железа и бетона, поэт замечает: «Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость». Эти высказывания поэта уже очень далеки от строя чувств, так определенно и резко выраженных в «Сорокоусте» и «Волчьей гибели».
Воочию увидев за рубежом «реальный быт индустрии», он приходит к осознанию неизбежности и разумности переделки патриархального быта русской деревни, мирясь даже с тем, что в ходе этих культурных преобразований придется решительно потеснить «мир таинственный и древний». Пересматривая и переосмысливая собственные позиции относительно преобразования России, поэт все яснее видит ложность своих патриархальных устремлений. В очерке «Железный Миргород» он с достаточной четкостью формулирует мысли, овладевшие им за границей. «Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про «дым отечества», про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь», как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию».
Искренность этих утверждений поэта найдет впоследствии подтверждение в его творчестве 1924-1925 годов. Пока же он с сожалением замечает, что ему не пришлось пережить «реальный быт индустрии, чтобы стать ее поэтом». «Железный Миргород», опубликованный Есениным вскоре после возвращения из-за границы, явился свидетельством психологического выздоровления поэта, начавшегося в условиях зарубежной поездки. В этом, пожалуй, и заключается наибольшее значение очерка. Стихотворения «Волчья гибель» и «Не ругайтесь. Такое дело», созданные до поездки за границу, письма и очерк «Железный Миргород», выражавшие настроение поэта в бытность его за границей, - вот те полюса противоречий, без учета которых нельзя, на наш взгляд, рассматривать его творчество 1922-1924 годов.
На одном из этих полюсов безысходность, глубокий трагизм, потерянность, ставшие результатом болезненного восприятия неизбежной ломки патриархального быта русской деревни. На другом - отказ от этого быта, который представляется теперь поэту нищим и жалким. С одной стороны, близкое, понятное, сложившееся веками и полюбившееся поэту, с другой - осознание неизбежности и целесообразности коренной его ломки. В борении этих противоположных сил, однако, все заметнее и яснее ощущается охлаждение патриархальных чувств поэта.