Русская литература этого периода продолжала, а порой и углубляла те областные тенденции, которые наметились в ней в предыдущий период. Значительное количество её памятников связано с местными политическими интересами той или иной области, отстаивающей права на самостоятельные пути своего развития. Но при защите местных интересов ясно сознавалась и необходимость объединения русских земель, в" особенности для борьбы с татарским игом.
Сознание необходимости единства русских сил для защиты Руси от внешних врагов, так ярко выраженное ещё в летописи и особенно в «Слове о полку Игореве», никогда не было чуждо передовым деятелям русской государственности и русской культуры, в частности культуры литературной. Феодальная раздробленность Руси не только не искореняла чувства единства всего русского народа, а, наоборот, в результате горестных исторических уроков, укрепляла его. Спор шёл преимущественно лишь о том, кто должен объединить Русскую землю и представительствовать её. Когда Византия стала клониться к политическому упадку и затем окончательно потеряла свою самостоятельность, преемником византийского политического и церковного наследства стал мыслиться русский народ в целом (ср. повесть Нестора-Искандера о взятии Царьграда), и только затем уже — силой развития исторического процесса — в качестве «третьего Рима» была названа в начале XVI в. Москва, и притом даже не москвичом, а псковичем — старцем псковского Елеазарова монастыря Филофеем.
Чувство единства всей Русской земли присуще было прежде всего широкой массе русского народа, не заинтересованного в политическом соперничестве феодальных правителей и господствовавших классов.
Говоря о том, что у русского народа не было стремления к партикуляризму, к тому, чтобы национальное единство приносить в жертву областным интересам, Чернышевский писал: «У нас... сознание национального единства всегда имело решительный перевес над провинциальными стремлениями, если только были со времени Ярослава какие-нибудь провинциальные стремления... Удельная разрозненность не оставила никаких следов в понятиях народа, потому что никогда не имела корней в его сердце: народ только подчинялся семейным распоряжениям князей. Как только присоединяется тот или другой удел к Москве, дело кончено: тверитя-нин, рязанец — такой же истый подданный Московского царства, как и самый коренной москвич; он не только не стремится отторгнуться от Москвы, даже не помнит, был ли он когда в разрозненности от других московских областей; он знает только одно — что он русский» .
Литературное обновление, начавшееся у нас в конце XIV в. в связи с ослаблением татарского ига, пошло навстречу публицистическим запросам русской современности. Публицистическое содержание проникает теперь в литературу значительно сильнее, чем в предшествовавшие эпохи. Оно выразилось в возвеличении русской государственной и национальной идеи, покрывавшей своим единством частные областные споры и разногласия. В укреплении этой идеи немалую роль сыграла церковь, преимущественно в лице своего иосифлянского крыла. Антагонисты иосифлян — заволжские старцы, как и еретики, «стригольники» и «жидовствую-щие»,— явились выразителями оппозиционных настроений по отношению к современной им политической и общественной практике. Церковная оболочка, прикрывавшая собой чисто публицистическую, сугубо житейскую сущность литературных выступлений всех идейных группировок того времени, не должна нас удивлять: она была вполне естественна в пору средневековья, в частности средневековья русского. Вместе с тем следует отметить обогащение русской литературы в этот период светской повествовательной прозой.
Русская литература конца XIV — начала XVI в. не порывала с литературными традициями не только ближайшей к ней поры, но и с традициями киевской литературы. Стиль похвального «Слова» Илариона, летописной и воинской повести, житийного сказания ощутим и в соответствующих литературных жанрах данного времени. А когда только что начавшей формироваться московской литературе понадобилось найти литературное выражение своего торжества над побеждёнными в 1380 г. татарами, она для стилистического оформления повестей о Мамаевом побоище прибегла за помощью к «Слову о полку Игореве».
В развитии русской литературы XIV — начала XVI в. наибольшее значение имела литература, выросшая на московской почве. Либерально настроенные наши историки и публицисты, устанавливавшие неоправданную аналогию между царским самодержавием в XIX—XX вв. и практикой московского единодержавия и потому отрицательно относившиеся к централизаторской политике Москвы, сопровождавшейся борьбой с областными тенденциями, склонны были очень низко расценивать и раннюю московскую литературу по сравнению с литературой других русских областей. Так, например, Буслаев, идеализировавший областные формы литературного развития древней Руси и недолюбливавший старинную Москву за подавление их, писал: «Москва не только в XIV, но даже в XV веке, в отношении литературном, несравненно ниже стояла Киева или Новгорода XII столетия» . Такая оценка Буслаевым старой московской литературы подхвачена была в дальнейшем и некоторыми другими учёными, высказывавшимися на эту тему.
Не говоря уже о том, что сравнительно бедную литературу Новгорода XII в. никак нельзя ставить в один ряд с действительно блестящей литературой Киева того же времени, с исторической точки зрения принижение московской литературы XIV—XV вв. даже за счёт киевской литературы XII в. совершенно незакономерно. Конечно, Москва в пору своего политического и культурного становления в труднейшей обстановке татарского владычества не могла в литературном отношении качественно сравняться с древним Киевом, где расцвету литературного творчества содействовал ряд условий, как раз отсутствовавших в Москве. Но и при всех трудностях, сопутствовавших истории Москвы, московская литера-тура в XIV—XV вв. была внутренно богаче и содержательнее не только новгородской литературы XII в., но и современной ей литературы любого другого областного центра. Ей присуще было стремление осмыслять события русской истории не столько в плане местных, сепаратных интересов, сколько в плане интересов общерусских, тогда как литературы новгородская, тверская и другие, менее развитые, часто выдвигали интересы узко областные в ущерб общенародным. Московская литература XIV—XV вв. была литературой передовой не только в идейном отношении, но, в ряде своих памятников, и в отношении художественном. Претензии на руководящую роль в объединении русских земель время от времени заявлялись и Тверью и Новгородом, но эти претензии оказались исторически неоправданными, тогда как такие же претензии Москвы история оправдала в полной мере.
После того как Москва к началу XVI в. окончательно собрала вокруг себя независимые ранее области, литературная продукция в них в основном перестала питаться теми идейными и политическими побуждениями, которые характеризовали ту или иную область, и потому, естественно, стала слабеть и терять свои самобытные особенности. Влившись в широкий поток общерусской литературы, областные литературы сами были использованы Москвой, которая в своих объединительных тенденциях ассимилировала накопленный запас литературных памятников, постепенно стирая в них черты областной исключительности и приспособляя их к прочно утвердившейся идеологии всероссийского Московского царства — «третьего Рима». Местные предания и после этого подвергались литературной обработке, но, за редкими исключениями, в духе, уже не противоречившем общему направлению литературы, выросшей и развившейся на московской почве.
