Когда я в следующий раз снова проходил мимо окна Эвальда, он поманил меня к себе и улыбнулся: «Вы пообещали что-то детям?» - «Как так?» - пришел в изумление я. «И вот, когда я рассказал им о Егоре, они пожаловались, что бог совсем не появляется в том рассказе». Я испугался: «Что? Рассказ без бога, и разве же такое возможное?». Потом я опомнился: «А и в самом деле, в этом рассказе, как я теперь себе размышляю, ничего не сказано о боге. Не постигну, как такое могло случиться: чтобы кто-то потребовал от меня рассказ без бога, то я, вспоминал бы целую жизнь и все напрасно...».
Мой приятель улыбнулся от такого запала. «Вы не волнуйтесь,- преградил он меня кротко.- Я думаю, никогда нельзя знать, есть ли в рассказе бог, пока оно не совсем закончено. Ведь, когда не хватает всего двух слов, ба даже когда еще остается сделать паузу после последнего слова,- он может еще появиться». Я кивнул, и калека сказал другим тоном: «Не знаете вы еще чего-то о тех русских певцах?».
Я колебался: «А может, лучше поговорим о боге, Эвальд?». Он покачал главой: «Мне так хочется больше узнать об этих необыкновенных людях. Не знаю, чего оно так, и я все думаю: а что, когда кто-то из них посетит меня? - И он повернул голову в комнату, к дверям. Тем не менее, его взгляд сразу, и не без волнения, вернулся ко мне.- Но этого не может быть»,- поправился он торопливо. «Почему не может быть, Эвальд? Вам может случиться немало такого, что остается неприступным людям здоровым, так как они проходят много что, а от кое-чего и убегают. Бог назначил вас, Эвальд, быть спокойной точкой среди всей суеты. Разве вы не ощущаете, как все вокруг вас суетятся? Другие гонятся за днями и, когда настигают какой-нибудь из них, до так запыхаются, что не в силах даже поговорить с ним. Вы же, мой друг, просто сидите около своего окна и ждете; а тому, кто ждет, всегда что-то случается. Вам выпала особая судьба. Подумайте, даже Иверская богородица в Москве должна выйти со своей часовенки и едет в черной карете, запряженной четверкой, к тем, что отбывают какую-то торжественную церемонию,- на хрестины то ли на погребение. А к вам все сами должны приходить».
«Эге ж,- сказал Эвальд, чудно улыбнувшись,- я не могу даже смерти выйти навстречу. Многие люди находят ее в дороге. Она опасается вступать в их дома и вызывает их оттуда в чужие края или на войну, на отвесную башню или на неустойчивый мост, куда-то в пустыню или в сумасшествие. Чаще всего люди встречают ее по крайней мере где-то на дворе и приносят ее на своих плечах домой, сами не замечая этого.
Ведь смерть ленивая: неизвестно, может, она и заснула бы, если бы люди все время не беспокоили ее».- Больной какую-то волну раздумывал, а потом немного горделиво, казалось, повел дальше: «Но ко мне ей придется самой прийти, когда она захочет меня взять. Сюда, в мою маленькую светлую комнатушку, где так долго не вянут цветы, по этому старому ковру, мимо этого шкафа, между столом и краем кровати (а здесь пробраться не так легко) вплоть до моего любимого старого, широкого стула, который, наверное, умрет вместе со мной, так как же он, так сказать, прожил всю жизнь со мной. И она должна прийти совсем просто, без гама, ничего не перекинув, ничего не натворив, будто обычный гость. Именно из-за этого моя комната мне особенно близкая. Все состоится здесь, на этой тесной сцене, и потому эта последняя явь не весьма будет отличаться от всех других событий, которые уже произошли здесь или еще произойдут. Меня всегда, еще с детства, приводило в удивление, что люди говорят о смерти иначе, чем о других событиях,- и это лишь потому, что никто не расскажет, как ему будет потом. Но чем, однако, отличается покойник от человека, который становится уважительным, отказывается от всего временного и отдаляется от всех, чтобы спокойно посудить над решением того, что уже давно его мучит? На людях даже «отче наш» не припомнишь, а тем более не выяснишь невыразительную связь, которая, возможно, заключается не
в словах, а в явлениях? Нужно отойти в неприступную тишину, и, возможно, покойники - это те, которые уединились, чтобы подумать над жизнью».
Настала короткая молчанка, которой я положил конец такими словами: «Мне вспомнилась сейчас одна молодая девушка. Можно сказать, что первые семнадцать лет своей беззаботной жизни она только рассматривала. Ее огромные глаза жили самостоятельной жизнью, и все, что они видели, они поглощали сами, а жизнь во всем теле этого юного создания миновала независимо от них, питаясь лишь простыми звуками, которые шли изнутри. И в конце этого времени какое-то сильное переживание нарушила эта двойная жизнь, две стороны которой едва ли сталкивались между собой, глаза девушки будто запали в середину, и все бремя внешнего ринулось сквозь них во мрак сердца, и каждый день падал таким весом в глубокие, отвесные взгляды, в тесной груди он раскалывался, будто стекло. Тогда девушка стала бледнеть, болеть, уединяться, задумываться, и, в конце концов, она сама разыскала ту тишину, в которой мыслям, очевидно, ничто не мешает».
«Как она умерла?» - спросил мой приятель тихим, хрипловатым голосом. «Она утопилась. В глубоком спокойном пруду, и на поверхности его образовалось множество кругов, которые медленно расходились, вырастали под белой водяной лилией, так что эти плавучие цветы зашевелились».
«Это тоже рассказ?» - сказал Эвальд, чтобы не дать воцариться тишине, которая настала после моих слов. «Нет,- сказал я, - это чувство».- «А нельзя ли передать его детям - это чувство?». Я призадумался. «Возможно».- «Но каким способом?» - «С помощью другого рассказа». И я начал рассказывать:
«Это творилось в те времена, когда в Южной Руси боролись за волю...
...Мне следовало бы сразу сделать небольшое вступление: в Южной Руси в тех тихих одиноких степях, которые носят название Украиной, хозяйничали польские господа. Они были жестокими властителями, их гнет и жадность евреев-арендаторов, в чьих руках были даже церковные ключи, которые они выдавали православным за отдельную плату, были такие невыносимые, что молодые люди вокруг Киева и вверх по Днепру серьезно призадумались. Даже сам Киев, священный город, где Русь впервые заявила о себе [...] все больше погружался в себя и уничтожался пожарами, похожими на внезапные сумасшедшие мысли, после которых ночь становится еще безбрежнее. Народ в степях не знал толком, что творится. Однако пронятые непонятной тревогой деды выходили ночами из своих домов и молча вглядывались в высокое, вечно безветренное небо, а днем можно было видеть фигуры, которые появлялись из-за гребней могил над плоской далью. Эти могилы, гробницы прошлых поколений, пересекают всю степь, будто застывший морской прибой. И в этой стране, где могилы, будто горы, люди напоминают бездны. Жители степей темные, молчаливые, и их слова - лишь непрочные, неустойчивые мостики к их настоящему естеству. Иногда из могил взлетают темные птицы. Иногда буйные песни
врываются у сердца тем людям и скрываются глубоко в них, а птицы пропадают в небе. Во всех направлениях все кажется бескрайним. Даже дома не могут защитить от этой неизмеримости, которой их окошечки наполнены доверху. Только в сумеречных уголках домов висят старые иконы, словно верстовые камни бога, и отблеск лампадки пробивается сквозь их оклад, словно заблудившееся дитя сквозь звездную ночь. Эти иконы - будто опора, будто определенный знак на пути, и никакой дом не стоит без них.
Снова и снова возникает потребность в иконе, когда какую-то уничтожит время или шашель, когда кто-то вступает в брак и ставит себе дом или когда кто-то, как, например, старый Аврам, умирает, заповедав, чтобы ему положили в свернутые руки святого Николая Чудотворца,- небось, для того, чтобы на небе узнать по этому образу наиболее чтимого им святого.
Так и значит, что Петр Якимович, собственно, сапожник по специальности, тоже рисует иконы. Когда утомляется от одной работы, он переходит, трижды перекрестившись, к другой; и та самая набожность покрывает как его дратву и молоточки, так и его рисование. Ныне он уже старый, тем не менее, еще сильный. Спину, согнутую над сапогами, он выпрастывает перед образами и тем сохранил хорошее телосложение и стройность в плечах и стане. Большую часть своей жизни он пробыл в полном одиночестве, совсем не вмешиваясь в суету, вызванную тем, что его жена Якилина рожала ему детей и что те или умирали, или вступали в брак. Лишь на семидесятом году Петр зашел в отношения с теми, которые остались в его доме и чье присутствие он только теперь по-настоящему заметил. Это были: Якилина, его жена, тихая, безропотная женщина, которая отдала себя до остатка детям, староватая, нехорошая видом дочь и Алексей, сын, который, обнаружившись очень поздно, имел всего семнадцать лет. Петр хотел приучить его к живописи, так как понимал, что в скором времени уже не сможет справиться со всеми заказами. Но вскоре он отказался от своих попыток научить сына. Алексей нарисовал пресвятую богородицу, но так мало достиг похожести со строгим образцом, что его марание скорее было похоже на портрет Марьяны, дочери казака Голокопытенко, т.е. на вещь настолько греховную, что старый Петр поторопился, несколько раз перед тем перекрестившись, зарисовать доску образом святого Димитрия, которого он по неизвестной причине уважал больше всех святых.
