x x
menu

Козьма Прутков в истории «крылатых выражений»

Сформировавшаяся на рубеже XVIII- XIX столетий отечественная традиция подражания французской литературе "максим и размышлений" переживала в то время своеобразный "период расцвета". Помимо упоминаемого, как правило, исследователями афористики Пруткова П.И.

Шаликова, многие другие русские литераторы тех лет отдали дань сочинительству в обозначенном "прозаическом роде", следуя устойчивым, хорошо известным русскому образованному читателю начала XIX века формально-смысловым "моделям" европейской моралистической афористики. При этом, однако, русские авторы существенно редуцировали нравоописательный (мизантропический) пафос европейских афористов XVII-XVIII веков в пользу пафоса учительного, дидактического. В соединении с недостаточно высоким для упражнений в афористическом жанре уровнем развития русского литературного языка это с неизбежностью приводило к появлению сочинений, проникнутых, по остроумному замечанию П. Вяземского, единственной "мыслью написать мысли ". С именем Вяземского во многом и связано возникновение "жизнеупорного" русского афоризма, где, в соответствии с конститутивным признаком данного жанра, авторская установка на обобщение конкретных "фактов" бытия (формулирование предельно общего суждения) равноправно сосуществует с изображением таковых так или иначе достигается предельная "частность", субъективность афористического высказывания.

Мы имеем в виду публикуемые на страницах русской периодики второй половины 1820-х годов "Выдержки из записной книжки", афористическая форма которых преломляет известную идею Вяземского о запечатлении подлинной картины русской жизни во всей ее конкретной полноте и густоте. Достигнутое Вяземским-афористом напряженное равновесие факта и рефлексии по его поводу не дается, однако, современной ему массовой отечественной литературе "мыслей и замечаний", представители которой, как правило, либо творят в роде "необязательных" фиксаций отдельных "фактов бытия", зачастую лишенных какой-либо генерализующей авторской воли (разнообразные "выдержки из дневников" и т. д. , публиковавшиеся в альманахах конца 1820- 1830-х годов), либо продолжают вращаться в кругу моралистических "общих мест", причем с заметным усилением дидактического пафоса (например, "Истины, подобиями объясненные" П. В.

Победоносцева). Установка последнего рода и преобладает в массовой афористике 1840-начала 1850-х годов, представленной исключительно небольшими, обычно анонимными подборками нравоучительных "мыслей и замечаний", входящих в состав различных "сборников занимательного чтения".

Именно этот контекст, однако, обусловливает специфику данных "афористических материалов", которые, с одной стороны, отчетливо напоминают разнообразные "мысли нравоучительные", наполнявшие отечественные журналы второй половины XVIII века, с другой же - могут быть восприняты как непосредственно предшествующие афористике Пруткова. Если учесть общий характер сборника, весьма точно обозначенный в его подзаголовке, можно предположить (из процитированных "гастрономических заметок" номера 16 и 20 в наибольшей степени дают к этому основания), что перед нами материал, находящийся уже на грани пародии на отечественную литературу "мыслей и замечаний". Однако, как выясняется при ближайшем рассмотрении, именно "на грани".

Ибо составитель "Альбома балагура", как и прочие издатели подобного рода сборников 1840-1850-х годов, рассчитанных на самую широкую аудиторию, стремился предоставить массовому читателю так называемое "занимательное" чтение, где собственно "развлекательные" произведения (анекдоты, "острые изречения", "шутки", "веселые рассказы" и проч.) всегда перемежались материалами легко-поучительного свойства наподобие исторических анекдотов, а также различного рода "изречений", образчиком которых и являются "Гастрономические заметки". (Своеобразным ключом к пониманию истинной - не пародийной, а именно дидактической - природы данного "занимательного поучения" может быть заметка первая: "I. "Есть - это необходимость, но уметь есть - это искусство", - сказал Ларошфуко в своей книге "Максимы", которую мы рекомендуем всем любителям хорошо и вкусно обедать, т. е. гурманам". ) Обнаруживает себя перед читателем вторая составляющая афористического макротекста "Плодов раздумий": знаменитые прутковские "парадоксы" - второй тип высказывания в составе каждой подборки афоризмов, столь же откровенно, как и первый, сориентированный на моралистическую линию жанра, но воспроизводящий ее, как видим, в ином, отчетливо "сниженном" плане.

Так начинает формироваться иная читательская реакция на афористическое творчество Пруткова - прямо противоположная первоначальной, однако во многом именно благодаря ей возникающая. Ведь именно на фоне только что непосредственно явленного, адекватно воспроизведенного "жанрового образца", поставленного, так сказать, прямо перед глазами читателя, последний очень легко ощущает данный "образец" в основе прутковских "нелепиц". Выясняется, что эти непостижимые, казалось бы, вовсе лишенные какого-либо смысла высказывания исключительно правильно выстроены в полном соответствии с традиционными формами афористического высказывания как они формируются в контексте европейской моралистической афористики.

Например: "правило жизни", "заповедь" (в основе - императивная конструкция) - N 15; категорическое суждение, вскрывающее подлинную суть вещей (дефиниция, основанная на сравнении) - N 14, 16, 17. 29 И воспринимая это "зримое" расхождение формы и содержания, читатель постепенно, незаметно для себя оказывается вовлеченным в "партнерские" отношения уже не с Козьмой Прутковым, над "дикоумием" которого он здесь поначалу смеется, но с неким иным автором, сознание которого охватывает ситуацию "Прутков и читатель" в целом, моделируя ее и управляя ею. Именно на уровне отношений с этим "сверхавтором" читатель и включается в достраивание ситуации остранения известного афористического "канона", когда, почувствовав расхождение "правильной" формы и "неправильного" содержания в афористических "нелепицах", начинает воспринимать в качестве таковых и афоризмы первого типа, словесная форма которых столь идеально подогнана под определенное, заранее известное содержание, что буквально "растворяет" в себе последнее, "отменяя" его в качестве сколько-нибудь значимого смысла. И это, в свою очередь, возвращает внимание читателя к прутковским "абсурдам", дикая невнятица которых - именно на фоне понятных до без- смысленности "плодов раздумий" первого типа - вдруг обретает некую "вторичную" плотность и полновесность смысла, когда читатель неожиданно для себя начинает рассматривать данные фрагменты как некую "тайнопись", требующую дешифровки.

И, заметим, все известные попытки таковой выглядят, как правило, вполне убедительными. Во всяком случае - вполне допустимыми с точки зрения реальной данности текста "Плодов раздумий", где преломляется то своеобразное сознание, которое пока еще (в период журнальных публикаций будущего директора Пробирной Палатки) маркировано только именем "Кузьма Прутков" , однако обладает вполне уловимыми очертаниями, иначе говоря - соотносимо с весьма определенным, целостным образом, запечатленным в неповторимом собственно прутковском слове. Слове, предельно "сыром", необработанном, неоформленном, будто бы вырванном из той самой жизненной гущи, 32 которую старался запечатлеть в своих "Выдержках из записной книжки" Вяземский и которая сама "заговорила" голосом Пруткова, пытаясь при этом, однако, воплотиться в традиционных, но - чуждых, не соприродных ей формах.

Столь заметное в "парадоксах" Пруткова противоречие между его корявым, но кровно связанным с живой (житейской) стихией быта словом и стройными - до окостенения - жанровыми "рамками", в которые это слово втискивается, можно уловить и в более "гладких" "плодах раздумий". Читатель рано или поздно начинает ощущать это противоречие.

teacher

Материал подготовлен с учителем высшей категории

Ильина Галина Сергеевна

Опыт работы учителем 36 лет

Популярные материалы

Рейтинг

0/0 icon

Вы можете оценить и написать отзыв

Делитесь проектом в соцсетях

Помоги проекту!

Есть сочинение? Пришли его нам и мы его опубликуем!

Прислать