В «Береге» Бондарев опирается на образно-ассоциативное мышление, а не на понятийное. Публицистические эпизоды в романе - только один из моментов. Так к ним и следует относиться. В определенном смысле весь роман - это дискуссия, реализуемая в расстановке и соотнесенности лиц, в их судьбах, в характерах, в жизненных и сюжетных ситуациях. Убеждающая сила авторских раздумий и наблюдений выражена в художественной системе образов, воплотивших романное содержание.
Здесь, в значительности и актуальности проблем следует искать философское «богатство» романа. В этом причины его несомненного успеха у читателей. У молодежи особенно. Это единодушно отметила и наша и зарубежная критика, много писавшая о философской целеустремленности романа и общественном значении его идейно-нравственной проблематики.
Аритмичный, порывистый ход фабульного развития, ретроспекция в сюжете, включение в пластически-образное изображение элементов чистой публицистики, тормозящих бег сюжета,- все это, как мне кажется, имело умышленный характер и должно было служить наращиванию внутренней напряженности конфликта. В этом контексте, например, посещение Реепербана, вызвавшее особенно много нареканий со стороны нашей критики, вводилось в роман вовсе не для того, чтобы наглядно проиллюстрировать падение нравов в буржуазном обществе.
Эта сцена, если я правильно поняла автора, помогала косвенно соотнести по принципу контраста истинность человеческих отношений, постоянство и верность в любви с оскорбительной униженностью и обесценением человеческих отношений в царстве потребительской бездуховности. При этом Бондарев не стал на путь идеализации своих героев и реальности их отношений. Ни автора, ни большую часть читателей не коробила сцена с Женей, ни тем более интимные сцены с Эммой. Да, изображенное писателем никак не укладывалось в привычные шаблоны «чистой любви», коробило чрезмерную щепетильность. А между тем это была именно любовь, и очень чистая, бескорыстная и всепроникающая. Критиков шокировало то, что Эмма сама пришла к Никитину. Они считали, что любовь не может «так» начаться. А вот она началась именно «так» и длилась всю жизнь. Хотя, если быть точным, началась она, по крайней мере у Эммы, раньше, там, внизу, когда Никитин проявил сострадание к ней и к ее брату и вел себя так же достойно, как и Княжко, спасая и ее жизнь, и ее честь.
Кто прав в данном случае - критика или автор? Об этом спорят и сегодня. Хотя небезынтересно отметить, что наши и зарубежные читатели, в отличие от литературных критиков, не усомнились в реализме и органичности тех сцен, которые вызвали споры на страницах некоторых советских изданий.
Кроме того, что мы определяем словами эстетика вопросов, есть еще одна чрезвычайно существенная черта, сближающая советскую литературу, творчество Юрия Бондарева с художественным наследием русской классики. О ней мы уже частично упоминали раньше. Это высокая простота искусства, чуждающегося ложного пафоса, выспренности, «высоких и прекрасных слов» - всего того, что автор «Войны и мира» называл литературщиной. Особенно отчетливо эта черта сказывается в трактовке доблести, подвига, славы.
Как бы выражая мысль самого автора, бывший полковой разведчик Толя Дроздов («Юность командиров») называет солдат переднего края трудягами, упорно преодолевающими страх и опасность, выполняющими изо дня в день свою до отчаяния изматывающую работу. «Представляю, как лет через двадцать - тридцать люди будут смотреть этот фильм,- говорит он о киноленте, показанной курсантам артиллерийского училища в клубе.- Будут смотреть и удивляться: «Экая игрушечная была война! Сплошное «ура!» и раскрашенные картинки для детей. Стоило герою бросить гранату на высотку, как немцы разбежались с быстротой страусов. А разве так было? Немцы отстреливались до последнего, а мы все-таки брали высотки, как бы тяжело это ни было».
Именно он, молодой человек, хвативший фронтового лиха, говорит не о подвиге и героизме, а об упорстве и настойчивости солдата, о его ратном труде и самоотверженности, равно отвергая и картинную преувеличенность подвига, и нарочитое «прилизывание» мучительно-опасного, кровавого труда фронтовиков.
Цену такого труда на деле постигает генерал Бессонов. Потрясенный до глубины души видом четырех обмороженных артиллеристов, Бессонов долгое время не может найти в себе силы произнести необходимые фразы. Все, что он должен был сказать, вручая Кузнецову и его товарищам ордена Красного Знамени, все слова, подходящие к случаю, «тенями скользили в сознании, не складывались в то, что чувствовал он, показались ему никчемными, мелкими, пустопорожними словами, не отвечавшими всей бессмертной сути увиденного сейчас им...».
И Бессонов несвязно, взволнованно произносил только одно: «Все, что лично могу... Все, что могу... Спасибо за подбитые танки. Это было главное -выбить у них танки. Это было главное...»
Простота, с какою описывает Бондарев своих героев, нарочитая сниженность и даже огрубленность слов не маскируют высоты их духовного состояния. Изображая героев в трагической ситуации между жизнью и смертью, он показывает их как людей естественных, верных самим себе. Их безоглядная храбрость в бою как бы сама собой прорастает из гражданственной и нравственной первоосновы характера.
По мысли Юрия Бондарева, героизм - «это преодоление самого себя и это самая высокая человечность. Человечность советского солдата, а значит, и его героизм, не в том, что он бесконечно заявляет о презрении к смерти, а в том, как он поступает, что делает, о чем думает, кого любит и кого ненавидит».
В этих словах писателя заключено многое. И, в частности, объяснение той натуральности и простоты, которая определяет и стиль повествования, и строй мыслей действующих лиц. В их поступках сливаются воедино коренные и устойчивые свойства национального характера с новыми его качествами, приобретенными в новых социально-исторических условиях: возрастающий удельный вес осознанного патриотизма и его гуманистического содержания.
Таким образом, классическая традиция, сама по себе богатая и плодотворная, как бы восходит на более высокую ступень качественного обновления.
