Дорога вьется у подножия Машука. Извозчик, добродушный старик, оказался очень разговорчивым и разгонял своей болтовней мои думы о Лермонтове...
Экипаж останавливается. Направо сквозь высокий кустарник идет дорожка, ведущая к небольшой поляне.
Я один. Вот она, земля, освященная кровью поэта. Семьдесят три года назад был такой же душный, жаркий день. Стояла такая же тишина; так же голубело небо, в котором утопали вершины гор...
Клочок земли, площадь которого представляет довольно правильную окружность, покрыт невысокой травой и окаймлен густым кустарником и деревьями. Вдали, если стать спиной к Машуку, синеется зубчатый силуэт Бештау. Прежде здесь стоял временный памятник. Теперь он разрушен, и воздвигается новый. На земле лежат бревна, отесанные и неотесанные глыбы белого камня, куча щебня. Фундамент готов. Кто-то уже был здесь до меня: на плитах лежит венок из роз.
Я измерил шагами эту арену по двум диаметрам, перпендикулярным друг к другу; около сорока пяти шагов. Это подошва Машука; поляна имеет значительный уклон к идущей внизу дороге.
Здесь, на возвышенной части, лицом к Бештау, стоял улыбающийся Лермонтов; внизу, лицом к Машуку, — Мартынов. Из-за кустов глядело несколько любопытных зрителей, и в их числе — известный бретер Дорохов. По команде "сходись!" Мартынов, целясь, быстро пошел навстречу противнику; Лермонтов же не тронулся с места; неподвижный, в яркой красной рубашке, он представляла превосходную мишень. Мартынов не промахнулся. Раненный насмерть, поэт упал. Засуетились секунданты; разбежались любопытствующие. Гневно загремел гром, и пошел проливной дождь; сама природа будто ужаснулась злодеянию человека и хотела смыть следы крови... Страшная, загадочная драма разыгралась на этой тесной поляне...
