«Коварство и любовь» как нельзя лучше соответствует этим теоретическим размышлениям молодого Шиллера. «Коварство и любовь», в своем роде шедевр. Она превосходно построена, смотрится с увлечением с начала до конца». Композиция драмы, расстановка действующих лиц и их драматические столкновения, нарастание драматического конфликта неоспоримо свидетельствуют о силе художественного мастерства. Шиллер построил драму так, чтобы в центре внимания оказывались молодые люди Фердинанд и Луиза.
В их появлении на сцене можно заметить определенную симметричность. Три раза Фердинанд и Луиза остаются на сцене одни: в первом акте (4 явление), когда только намечается главный конфликт, в центральном, третьем акте, причем в переломном для развития драматической коллизии четвертом явлении, и в последнем акте, накануне финала. В появлении других персонажей тоже улавливается явная закономерность. Так, сцены во дворце леди Мильфорд, которые призваны сопровождать главное действие, даны после завязки - в начале второго акта, и накануне развязки - в конце четвертого акта. Одним словом, в «Коварстве и любви» уже пробиваются те черты классически стройной композиции, которыми отличаются поздние драмы Шиллера.
Конечно, не во всем драма «Коварство и любовь» совершенна. Мы видели, как в ней сказалась противоречивость мировоззрения молодого писателя и границы самой просветительской идеологии. Но неверно будет, как это иногда делается в работах о литературе XVIII века, безоговорочно причислять «Коварство и любовь» к разряду мещанских драм, акцентируя лишь слабые стороны ее, тем самым невольно приглушать социально-политическое звучание пьесы, которая была создана незадолго до взятия Бастилии и выразила революционный настрой эпохи. Кстати, французские революционеры по достоинству оценили заслуги немецкого поэта, присвоив ему за первые его драмы звание гражданина Французской республики. И в дальнейшем в самых различных странах в периоды революционных взлетов на театральных подмостках ставилась «Коварство и любовь», вдохновляя народные массы на борьбу со всякого рода угнетателями.
Небезынтересно в связи с этим вспомнить, что такую боевую роль пьеса Шиллера сыграла во время гражданской войны в нашей стране, когда она стала одной из самых популярных в репертуаре молодого русского театра. К. Паустовский вспоминает: «Я был однажды на представлении «Коварства и любви» в Киеве - на второй или третий день после занятия города русскими войсками. В зрительном зале сидели вооруженные, полуголодные, пахнущие порохом красноармейцы. Накал среди зрителей достиг такой силы, что актер, игравший роль негодяя президента, боялся, как бы из зрительного зала по нему не начали стрелять» .
Вдохновляющее воздействие шиллеровской драмы на зрителя тех незабываемых лет мастерски запечатлел в романе «Необыкновенное лето» К. Федин, который в 34-й главе описал постановку «Коварства и любви» любительским кружком. Огромный зал саратовских полковых казарм был полон молодыми красноармейцами, готовившимися отправиться на фронт. «За стенами полковых казарм, в городе и за его чертой, в бесконечной стране велась борьба с произволом за тех, кто веками страдал от него и теперь призывал к своему освобождению. Красноармейцы, заполнившие клуб, в крошечных происшествиях мещанской трагедии явственно слышали отзвук живых своих чувств. Там, на подмостках, господствовал произвол. Здесь, в зале, произвол вызывал возмущение. В зале горела жажда справедливости. На подмостках справедливость преследовалась, и к ней рвалось через рампу неудержимое участие и сострадание зрителя.
Нет, Луиза не напрасно терзалась своими муками. Она была не одинока в своем презрении к насилию, в своей гордости перед лицом властелинов, не одинока даже в бессилии и слезах. Солдат революции, искавший правду жизни повсюду, становясь зрителем, требовал правды и от театра. Он находил частицу этой правды в беззащитной девушке, и чем возвышеннее казались ему страдания Луизы, тем искреннее готов он был протянуть ей руку защиты».
Не ослаб интерес к «Коварству и любви» и в наши дни. Может быть, современного читателя или зрителя вначале поражает приподнятость языка, «кудрявые слова», но его не может не захватить волнующая искренность шиллеровской драмы, ее пламенный пафос, ее глубокий гуманизм. «Это вовсе не сентиментализм, не игра мечтательной фантазии,- нет, пафос этой поэзии - пламенное сочувствие всему, чем благороден и силен человек. Пора такой поэзии не прошла и никогда не пройдет, пока человек будет стремиться к чему-нибудь лучшему, нежели окружающая его действительность».
