Чувство принадлежности к национальному сообществу спасало поэта от тяжелого одиночества. Байронизм отчасти помог ему глубоко ощутить эту связь: «Если Байрона не сводить к «байроническому туману», к которому Кобзарь относился скептически, то «мировая скорбь, меланхолия Байрона имела своим соответствием национальную печаль Шевченко»: «Люблю как искреннюю, верную жену, Как безталанную свою Украину!». В проекции идеального бытия для зрелого Шевченко Родина перестает быть полем кровавым: она является воплощением извечного рая:
- Вырос я на чужбине,
- И седею в чужом крае,
- И одинокому мне
- Кажется - лучшего нет
- Ничего у Бога, как Днепр
- И наша славная страна...
Украина и Днепр будят у порабощенного лирического героя Шевченко надежду, «не дают Бога в смерти умолять». Иногда патриотичная тема звучит просветленно, как примирение с Богом:
- Свою Украину любите.
- Любите ее... Во время злое,
- В последнюю тяжкую минуту
- За нее Господа молите.
Вместе с тем трактование Украины как «утраченного рая» является, конечно, вариантом библейской мифологемы, которая проецируется на реальные обстоятельства истории края и личной биографии поэта:
- ...ай до сих пор, как вспомню,
- Это сердце плачет и болит,
- Почему Господь не дал дожить
- Малый век в том рае.
Исследования главных постулатов национальной идеи Шевченко должны основываться на природе художественного осмысления поэтом ключевых проблем украинской нации, лирический герой Шевченко репрезентует законность претензий к жизни, естественное право на счастье, подчеркивая немилосердность судьбы:
- А я так имел, немного
- Молил у Бога: Только дом,
- Одну хатиночку в роще,
- И два тополя круг ее,
- И безталанную мою,
- Мою Оксаночку; чтобы с ней
- Вдвоем смотреть с горы
- На Днепр широкий, на овраги...
В годы ссылки еще не терял надежды на примирение с Богом, на возобновление земной гармонии:
- ...Бог милый!
- Как хочется жить,
- И любить твою правду,
- И весь мир обнять.
Однако попытка гармонизировать христианское и жизненно-патриотичное чувства не становится у позднего Шевченко аксиологичной константой. Наконец он начинает использовать христианскую терминологию как материал для фундации собственного поэтического мифа.
И поскольку страдание, по христианским представлениям, очищают - так вот и неволя и скитания Поэта должны были бы стать в художественном мире Шевченко путем возвращения к утраченному раю.
Роль поэта в глазах зрелого Шевченко - снятие разногласия между индивидуальной дисгармоничной судьбой и призванием служения народу. Вспомним уже цитированные строки:
- Идем же, долюшка моя!
- Мой друг убогий, нелукавый!
- Идем дальше, дальше - слава,
- А слава - заповедь моя.
Бывало, что Шевченко, фактически жертвуя индивидуальным христианским спасением в вечности, приходит к выводу:
- Я так ее, я так люблю
- Мою Украину убогую,
- Что прокляну святого Бога,
- За нее душу погублю!
Этот риторический поворот призван отобразить явление, для самого Шевченко экзистенциально значительное и очень мучительное. Диалог-спор с Богом, который трагически продолжался в сознании поэта на протяжении всей жизни, оборачивается иногда избранием как объекта любви не Сильного и Всевластного, а обиженной и распятой Украины-Мамочки.
Можно прийти к выводу, что байроновский пафос героизации борьбы и мести передался и молодому Шевченко. Но весь жизненный и духовный путь украинского поэта складывался так, что он должен был переоценить наследие английского поэта. Шевченко был с самого начала близок к «народному романтизму», который охватывал все европейские литературы в первой половине XIX ст., и, в отличие от Мицкевича, Петефи, Гейне, которые приходили к народнопоэтическому мышлению, у Шевченко эта позиция была врожденной.
Однако, в отличие от поэтов, которые воспевали самоотречение гражданина в пользу отчизны в холодных эстетичных параметрах до недавнего времени всевластного классицизма, в отличие от Байрона, который не менее холодно и отчужденно противопоставил бытию массы своего аристократически-одинокого героя, украинский романтик заключил в свое отречение рая и свое обретение земной отчизны настоящее и совсем «нелитературное» страдание.