Свои первые литературные опыты Островский начал дерзким и ироническим утверждением, что он открыл небывалую страну. Страна эта лежала у всех под носом— как раз напротив Кремли, по другую сторону Москвы-реки. Но для литературы и тем более для театра оставалась она тогда и впрямь незнакомой, нетронутой землей.
Родное Замоскворечье... Глухие длинные заборы, одноэтажные домики в пять окон с густыми садами и огородами, герань на подоконниках, а в окнах — чиновник с гитарой или купец в красной рубашке, пьющий чай «до третьей тоски»... Жизнь сонная, закисшая, со своими чудачествами, грубостью и предрассудками окружала Островского с той самой поры, как он начал помнить себя.
Здесь ставили на окна бутылки с наливкой, заготавливали впрок солонину, запасались на год рыбой, медом и капустой. Здесь степенно беседовали о своих плутнях за стаканом «пунштика» бородатые купцы, здесь их молодые жены и дочери выглядывали на улицу из-за коленкоровых занавесок, мечтая о «галантерейных» кавалерах. Здесь почта была великой редкостью, и солдата-инвалида, разносившего письма, пугались, как нежданной беды. Здесь люди добродетельные чай пили с изюмом, экономя дорогой сахар. Здесь от всех болезней лечились банькой да полуштофом «ерофеича». Здесь из дома в дом гуляли свахи, расписывая достоинства женихов. Здесь по праздникам ходили в церковь, пекли пироги, сладко дремали на пуховиках в послеобеденную пору, ужинали «туго-натуго», рано ложились спать. Здесь одни презирали моду «из принципа», другие же любили разодеться, смешав голубое с розовым, и выходили из замоскворецкой цирюльни без меры завитые и напомаженные.
На Пятницкой, на Зацепе, на Болвановке, в путанице замоскворецких переулочков, коленец и тупиков — каких только было не увидеть картин, каких разговоров не наслушаться!
Островского считали летописцем этой жизни, называли «Колумбом Замоскворечья». Но общественное значение его комедий быстро переросло рамки правдивого бытописания. За лицами возникали типы, за бытовыми картинками — социальные явления. Островский стал наследником реализма Гоголя на русской сцене.
Еще издали, обычно где-то из-за кулис раздается наводящий трепет на домашних грозный голос купца-самодура. Будь то Самсон Силыч Большое, Тит Титыч Брусков или Ахов, главная для них сласть — нагнать страху, покуражиться над ближними. Островский ввел в литературу само слово «самодур» и так объяснил его в одной из своих пьес:
«Самодур — это называется, коли вот человек никого не слушает, ты ему хоть кол на голове теши, а он все свое. Топнет ногой, скажет: кто я? Тут уж все домашние ему в ноги должны, так и лежать, а то беда...»
Упоение своей властью, презрение ко всякому праву и законности, насмешка над чужой мыслью и чувством и особое удовольствие поломаться над людьми, з силу обстоятельств жизни зависимыми и подчиненными,— все это вобрало в себя емкое понятие «самодурство» — настоящее открытие великого комедиографа, в ряду тех же ключевых слов эпохи, как «нигилизм» у Тургенева или «обломовщина» у Гончарова.
И как неизменный спутник грубого насилия — обман. В первой комедии Островского «Банкрот», или «Свои люди — сочтемся!» (1849) обман начинается с малого — с умения приказчика материю потуже натянуть или «шмыгнуть» через руку аршин ситца перед носом зазевавшегося покупателя; продолжается крупной и рискованной аферой купца Большова, а завершается тем, что более молодой и ловкий подлец обводит вокруг пальца своего хозяина — старого плута и пройдоху. Вся эта жизнь основана на механизмах обмана, и если не обманешь ты, обманут тебя — вот что сумел показать Островский. К как просто, без обличительного надрыва, с каким лукавым юмором и художественным изяществом он это сделал!
Зритель с первых реплик должен был почувствовать тупое самодурство Большова, в голове которого тяжело, как мельничные жернова, перекатываются мысли и который одним «мнением» извелся, как лучше кредиторов надуть; и фальшь Подхалюзина, изъявления коего в преданности хозяину подозрительно приторны и косноязьгчвы: «Уж коли того, а либо что, так останетесь довольны...»; и развязную капризность Липочки, мечтающей выскочить замуж за военного и стесняющейся своих неотесанных родителей.
Всего более заботился Островский о верности купеческого быта. Но что такое быт? Вещи? Язык? Отношения людей? И как запечатлеть в пьесе этот быт — самое устойчивое и самое ускользающее? История закрепляет события в документе, факте, летописи деяний. Быт— неуловим. Приметы времени и среды утекают как вода сквозь пальцы. Только художник с его особым зрением способен воспроизвести устойчивость быта целых людских слоев. Купеческий быт — это не мертвая бутафория самоваров, гераней, чаепитий. Быт интересен, если проникнуть в его «душу», изучить его поэзию и жестокость, тайно руководящие им законы.
Купец Островского груб, простодушен, дик, наивен, самоволен, отходчив, нагл, робок, безобразен... И из этого пестрого спектра душевных качеств рождаются отношения в доме, имеющие видимость патриархальной простоты, но отравленные принуждением и обманом.
Сейчас трудно, пожалуй, даже вообразить, какой смелой правдой прозвучала для современников первая пьеса Островского, каким дерзким нападением на официально охраняемые правы и понятия она была. С внешней, казовой стороны православное купечество являло собой пример законопослушания и патриархальной совестливости и, как таковое, было признано надежной опорой отечества и престола. «Честное купеческое слово» служило благовидной вывеской корпоративной морали. Но молодой драматург посмел приподнять завесу над внутренней жизнью купеческого сословия. И обнаружилась такая бездна грубости, насилия и обмана, что сам Николай I, возмутившись столь нелестным изображением своих подданных, собственноручно начертал на донесении цензурного комитета: «Напрасно печатано, играть же запретить во всяком случае...»
Запрет пьесы для сцены продержался десять лег, а когда в 1859 году она все-таки была поставлена, хоть и с испорченным, искусственно благополучным финалом, и речи не было уже о том, чтобы вернуть комедии первоначальное ее название. Короткое, энергичное, как удар бича, название «Банкрот», приводившее на память название другой комедии — «Ревизор», было заменено Островским в журнальной публикации отнюдь не но творческим соображениям. На этом в свое время настаивал, по-видимому, осторожный издатель М. П. Погодин, и начинающий драматург подверг себя автоцензуре. Так или иначе, но, ставя недавно эту комедию на сцене Московского театра им. Маяковского, режиссер А. А, Гончаров имел все основания вместо привычного и стершегося названия «Свои люди — сочтемся!» вынести в афишу своего спектакля одно слово: «Банкрот».
