x x
menu

Человек Буржуазного Мира В Романах Грэма Грина

«Этот Грэм Грин — что Вы о нем думаете?» С таким вопросом обратился к своему собеседнику Гарнеру профессор Пэдли. Разговор их, взятый нами из современного английского романа, вероятно, мог произойти и в жизни. «Гарнер на мгновенье остановился.

Он старался выбрать одну из нескольких мыслей, зашевелившихся в голове, — тривиальный стиль, религиозность, незнание людей и обстоятельств... — То, о чем пишет Грин, — просто ни с кем не случается, не правда ли? Ужас в публичной уборной, духовные кризисы в разных других неподходящих местах — это уж слишком. — Слишком, — сказал профессор Пэдли.

— Мы цивилизованные люди, вот что я скажу, и в человеческих делах есть какой-то порядок. Все это происходит у нас на глазах, — он поднял трубку, чтобы показать на шумящую аудиторию, звон стаканов, табачный дым, — и в этом нет ничего зловещего. Нет за этим никакого современного Мориэрти, распустившего свои щупальца...

— Пэдли засмеялся сухим смехом. — Нет, — сказал Гарнер. — Я надеюсь, во всяком случае, что нет»1. Соглашаться или не соглашаться нам с профессором Пэдли? Это действительно центральный вопрос, который относится не только к Грину, но — что несравненно важнее — и к положению современного человека на Западе.

Ибо Грин в самом деле утверждает нечто совершенно обратное. Всевозможные собрания, учреждения, интеллектуальные беседы, звон стаканов и т. д. , то есть все то, «что происходит у нас на глазах», давно уже — это правда — не являются для него твердой реальностью. В его романах они хоть и присутствуют везде, но как-то странно, почти витают, составляя призрачный покров, и читатель, хорошо знакомый с Грином, чувствует себя подобно пассажиру самолета, наблюдающему сквозь иллюминатор облака: кажется, плотно, но попробуй ступить — и полетишь, уменьшаясь, в бездну. Так называемая повседневность у Грина крайне ненадежна, катастрофична и, главное, недействительна.

Писатель открыто сомневается в ее подлинности. Вот скромный коммивояжер Уормолд.

Он долго был уверен в несомненности своего дома, профессии, обиходных, привычных дел, покуда зловещее «щупальце» не вынырнуло из фантазии и не ухватило его за пиджак. В одно прекрасное утро к нему явился посетитель, который быстро разоблачил мнимый облик всей этой рутины. «Ваши пылесосы, — замечает он Уормолду, — отличная маскировка. Великолепно придумано. Ваша профессия выглядит очень естественно». Что за дикость? Почему «выглядит»?

Уормолд пытается возражать: «Но я действительно торгую пылесосами». Эта уверенность, увы, оказывается наивной. Пройдет немного времени — и его затянут в общество гигантских абстрактных спрутов, которые перевернут всю его банальную реальность вверх дном. Каждая вещь, оставаясь для посторонних на том же месте, уйдет от него со своей орбиты в иные миры; выяснится, что пылесосы — это не пылесосы, а секретное оружие неслыханных масштабов, его друг, доктор — это не доктор, а шифровальщик. Более того, станет несомненным, что эта оборотная сторона каждой вещи и есть ее настоящая сторона, в десятки раз более важная и действенная, чем та, что проявляется в повседневном прозябании.

А еще немного погодя начнутся и катастрофы. Таинственное «бытие вещей» вступит с обозримой реальностью в жестокую борьбу, произойдет ряд загадочных столкновений, даже убийств — сам Уормолд с трудом ускользнет от непонятной, химерической гибели, надвигавшейся из пустоты. Так откроется перед нами типично «гриновский мир» — современный мир, как он его представляет, — и роман «Наш человек в Гаване» (1958) будет в нем лишь маленьким островком. Это мир художественный, сотворенный вымыслом и наполненный целым роем диковинных химер, наподобие тех электрических медуз, которые похищают в темноте зазевавшихся людей на «железной звезде» И. Ефремова.

Но только особенность и достоинство этого мира в том, что Грин не просто развивает в фантазию возможности быта, а ищет фантастическое в самой жизни. И это ему, как ни странно, удается. Правда, чтобы согласиться с ним и убедиться в фантазии, нам нужно принять одно его смелое предположение. Оно не сразу укладывается в сознании, как и весь этот туманно-колеблющийся мир. Профессор Пэдли, наверное, с негодованием бы его отверг; тем не менее оно реально и относится к той самой цивилизации, на которую профессор торжествующе ссылался.

Грин допускает, что в мире произошло отделение проблем от человека — выход на арену истории голых, самостоятельно действующих абстракций. Возвратимся к «Нашему человеку в Гаване» и посмотрим на то учреждение, откуда прибыл к Уормолду незваный посетитель.

На поверхности — ничего необычного. Подымается и опускается бесшумный лифт, снуют по коридорам деловые, быстрые, исполнительные и подтянутые чиновники. У каждого из них, без сомнения, есть своя жизнь. Но главное в ином: вместе с ними, в них и во всех окружающих их предметах живет и некое целое — их «дело». Это как бы невидимый чертеж, который пронизывает весь их сложившийся мирок, большая пружина, вращающая лифтом, кабинетами, бумагой, машинистками и даже самим шефом. «Дело» имеет свою логику, которая не может считаться ни с какой личной слабостью, отклонением, побочными интересами и пр. , его нужно развивать.

Это разведывательный центр, и он требует насаждения везде, где только удастся, резидентов под безликим номером вроде 59200/4. Одного из таких людей учреждение находит в лице Уормолда, которому ничего не остается, как принять его приглашение, так как он сидит без денег и ему нечем оплатить бесконечные прихоти своей, дочери Милли. Между тем выясняется, что способности его в этой области ничтожны.

Как шпион он абсолютно бездарен. Казалось бы, все для него потеряно. Но тут случается замечательная вещь.

Не считаясь с фактами и невзирая на его никчемность, пружина, скрытая в учреждении, начинает сама творить для себя все, что ей нужно. Угнездившийся в центре ее шеф легко додумывает и создает из Уормолда вполне подходящего для шпионажа человека. «Я знаю этот тип», — говорит он одному из подчиненных.

«Маленький обшарпанный письменный стол. Несколько служащих, теснота. Допотопные арифмометры, Секретарша, которая служит фирме верой и правдой вот уже сорок лет». Мгновенно — по законам общего, по логике, требующей именно того, что нужно, — возникает новый идеальный портрет. Слово «тип» здесь ключевое.

Оно обозначает рубеж, переступив который абстракция свободно покидает человека и улетает в фантастические выси. Но как мы говорили уже, эта фантазия реальна. Потому что, изобретая «своего» Уормолда, шеф неведомо для себя совершает один исключительно важный шаг. Он позволяет «общему», которое заключено внутри его «дела», найти себе более удобную, правильную соответственную личность, чем тa, что существует в жизни.

Тем самым он как бы расковывает это «общее» от связывавших его условий, выпускает в мир чистую абстракцию, фантом, не обремененный ни одной из человеческих слабостей и наделенный нечеловеческой материальной силой. Последствия этого шага неисчислимы. Во-первых, этот фантом, ворвавшись в жизнь, начинает с необычайной скоростью освобождать другие фантомы — «типы», которые были в реальности стеснены, задержаны, спутаны в каждой личности с тысячью «типов» иных. Теперь они, как пузыри со дна, поднимаются все наверх, в стихию фантазии, где они могут уже беспрепятственно, свободно, без «материальных посредников» сливаться в царство отвлеченности. Изобретенный шпион Уормолд вынужден, чтобы удержаться в этом состоянии, измышлять других шпионов. К его услугам список Загородного клуба — откуда вероятней всего мог быть завербован ценный агент, — и он бесстрашно творит их, пользуясь одной фамилией и краткими данными, как сочинил его самого лондонский шеф. Из-под случайно попавшихся имен выбегают удобные, быстрые, готовые послушно следовать за своим «общим» люди-двойники: инженер Сифуэнтес, владеющий тайнами экономического характера, профессор Санчес, вхожий в аристократические дома.

Вместе с ними появляются и новые, уже начисто вымышленные имена, вроде бесстыдной танцовщицы Тересы, любовницы министра обороны. «Иногда его даже пугало, как эти люди, без его ведома, вырастали из мрака небытия. Что там делает Тереса у него за спиной? Он боялся об этом подумать...» Бояться тут было чего. Ведь фантомы — это было нежданным «во-вторых» — зажили самостоятельной жизнью. Стало ясно, что для безупречного расширения «дела» они подходили значительно лучше, чем настоящие люди.

Получая от своей «общей» системы все большую поддержку — деньги, средства связи и т. д., — они сначала разместились на равных правах рядом с людьми, стали участвовать в их занятиях, вмешиваться в события, протягивая свое инфернальное «щупальце», а потом и смело атаковали реальность. Их система, их «общее» натолкнулось в темноте на чью-то другую систему, и между ними завязалась тотальная война.

В этот момент люди и почувствовали, как фантазия хватает их за шиворот и превращает в пешки абстрактно-шахматной игры. В инженера Сифуэнтеса, ни в чем не повинного, стреляют из автомобиля. «...Бедный господин Сифуэнтес так перепугался, что намочил в штаны, а потом напился в Загородном клубе». В доме друга Уормолда, доктора Хассельбахера, устраивают погром и похищают важные документы.

Страницы: 1 2
teacher

Материал подготовлен с учителем высшей категории

Ильина Галина Сергеевна

Опыт работы учителем 36 лет

Популярные материалы

Рейтинг

0/0 icon

Вы можете оценить и написать отзыв

Делитесь проектом в соцсетях

Помоги проекту!

Есть сочинение? Пришли его нам и мы его опубликуем!

Прислать