Знаний и наслаждений. И он получил все, к чему стремился, все, чего желал, он пользовался всеми плодами своих знаний и желаний уже шестнадцать лет! Содержание «Сцены» и определяется Пушкиным как первое, невольное подведение итога прожитой новой жизни. И этот итог с пушкинским лаконизмом формулирует Фауст: «Мне скучно, бес!» Этой фразой— доминантой содержания трагедии — и начинается «Сцена».
Соотнося своего Фауста с Фаустом Гете и с Фаустом других произведений, в том числе и с его двойником — Манфредом Байрона, Пушкин не полемизирует с ними. Поэт отлично понимает, что Фауст — это знамение времени, он выражение духа современного человека. Легенда, а затем различные ее интерпретаторы, и прежде всего Гете, запечатлели в Фаусте великую переломную эпоху перехода от средневековья к Возрождению, когда личность высвобождалась от сковывавших ее сознание пут церкви и религии, мятежно отстаивала свою свободу, вставала на путь самопознания, руководствуясь знаниями.
Фауст — носитель веры в человека, в его способность познать мир и найти истину.
Но Фауст легенды и литературных произведений запечатлел и трагедию человека XVIII и XIX веков, понявшего несбыточность овладения таким всемогущим знанием даже при помощи сверхъестественных сил. Это разочарование испытывает и Фауст Гете:
Теперь конец всему: порвалась нить мышленья;
- К науке я давно исполнен отвращенья,
- Тушить страстей своих пожар
- В восторгах чувственных я буду,
- И под густой завесой чар
- Готов ко всякому я чуду!
С наибольшей остротой это разочарование проявилось у Манфреда, неверие которого в разум и знания повергло его в крайнее отчаяние. «Древо Знания — не Древо жизни»,— с тоской и горечью провозглашает он. Пушкину чужд скептицизм; преодолевая романтизм, он не утратил светлой веры в величие и могущество разума, в способность человека познать мир и овладеть его тайнами. Потому поэт ставит совершенно другую и крайне важную проблему — объяснить причину идейной и нравственной катастрофы Фауста, причину его разочарования в знаниях. Знание, по Пушкину, — могучая творческая сила, когда оно вдохновляет и подвигает человека на деятельность, нужную людям, но знание ложно, призрачно, когда оно подчинено целям эгоистического существования, погоне за наслаждениями.
Трагедия Фауста, по Пушкину, в сосредоточенности на себе, в погоне за знаниями для себя, для утоления своих желаний, в отделении от мира всеобщего, в презрении к людям, к их судьбам, их жизни. В «Сцене из Фауста» и подводятся итоги такого эгоистического овладения знаниями — при помощи наук и дьявола. Мефистофель напоминает, что он выполнил все принятые на себя обязательства:
- Желал ты славы — и добился,
- Хотел влюбиться — и влюбился.
- Ты с жизни взял
- Возможную дань,
- А был ли счастлив?
- (перевод Н. Холодковского).
Фауст сам констатирует итог своей шестнадцатилетней жизни во всеоружии достигнутых знаний, подчиненных утолению своих страстей и желаний:
В глубоком знаньи жизни нет — Я проклял знаний ложный свет, А слава. . . луч ее случайный Неуловим. Мирская честь Бессмысленна, как сои...
Что же оставалось делать одинокому, замятому собой Фаусту? Он, как и Фауст Гете, пытается уверить себя, что есть еще единственная цель бытия, которая может принести счастье: «Но есть прямое благо: сочетание Двух душ...» (Кстати, упоминание о Гретхен — еще одно яркое свидетельство сознательного соотнесения Пушкиным своей «Сцены» с трагедией Гете, поскольку роман Фауста с Маргаритой был нововведением Гете.) Но надежда Фауста иллюзорна. Мефистофель с жестокой и беспощадной откровенностью раскрывает несостоятельность его упований на счастье, его желания найти мир скучающей душе в любви.
Сам Фауст вынужден констатировать крах своих идеалов, своей философии. Скука — вот к чему привела его философия индивидуализма. Скука выражает трагедию идеала, трагедию бесплодности жизни, бессмысленности свободы и тщетности знаний, обращенных на себя. Трудно при этом не вспомнить поэму «Демон», связанную и с пушкинским стихотворением «Демон» и, в еще большей мере, со «Сценой из Фауста». Там тоже раскрыт трагизм индивидуалистической философии, бессмысленность самоценной свободы, и характерно, что трагедия Демона выражена той же пушкинской формулой: «Жить для себя, скучать собой...»!
Жизнь для себя рождает не только скуку, но и ожесточение. Фауст оказывается способным учеником Мефистофеля — от презрения к людям, вслед за своим учителем, он переходит к ненависти. Но он еще, в отличие от учителя, стыдится своего цинизма. Оттого он «обманывает себя», тешится иллюзией, что «счастлив был» с Гретхен. Мефистофель грубо обрывает Фауста («Ты бредишь, Фауст, наяву») и безжалостно говорит ему, что в действительности он думал и чувствовал, когда был с возлюбленной: «Ты думал: агнец мой послушный! Как жадно я тебя желал!.. На жертву прихоти моей Гляжу, упившись наслажденьем, С неодолимым отвращеньем: Так безрасчетный дуралей, Вотще решась на злое дело, Зарезав нищего в лесу, Бранит ободранное тело; Так на продажную красу, Насытясь ею торопливо, Разврат косится боязливо...»
Прервав язвительную, но правдивую речь Мефистофеля «Сокройся, адское творенье, беги от взора моего», — Фауст остается в одиночестве — без желаний и веры, без упований и надежд. Что же делать, чем и как жить? Мефистофель, следуя условиям договора, требует, чтобы Фауст снова и снова приказывал ему удовлетворять его желания. Но трагедия Фауста в том, что его уже ничто не волнует, как раньше; у пего нет больше желаний— он все уже познал! Жить же по условиям подписанного им договора предстояло еще долгих восемь лет.
Этот мотив, правда приглушенный, есть и у Гете. После того как его Фаусту наскучила любовь Маргариты, он говорит: «Так я перехожу, пьянея, от желанья к наслажденью, и в наслажденье изнемогаю по желанью». Мадам де Сталь в своем пересказе трагедии Гете несколько меняет акцент этого, признания Фауста: «Я перехожу, пьянея от желанья, к наслажденью, но среди самого наслажденья смутная скука вскоре заставляет меня сожалеть о желанье».
