О философской стороне лирики Анны Ахматовой, кажется, всерьез не писали. Между тем она представляет собой несомненный интерес. Взгляд Ахматовой на мир был своеобразен и достаточно последователен. Как акмеистка в свой ранний период, она была противницей растворения живого, вещно-телесного и материального мира в тех мистических и мистических категориях, которые были свойственны символистам, исходившим из субъективно-идеалистических посылок и принципиального агностицизма.
Ахматова, подобно своим собратьям по «Цеху поэтов», признавала мир реально и объективно существующим. Он был для нее конкретной, многоцветной и озвученной материальной данностью, которую можно было (и следовало) переносить в строчки стихов, на полотна живописцев и в звук, стараясь быть при этом точным и конкретным. Она поэтому считала пригодным для художественного изображения буквально все, что составляет жизнь и повседневно окружает человека, будь это блистающий полночный свод, раскинувшийся над половиной мира, или крохотная былинка, тянущаяся к свету из-под серого дощатого забора. «Нет на земле ничтожного мгновенья»,- говорит родственный ей Баратынский. То же и в чувстве - любая из человеческих эмоций, по ее убеждению, может быть художественно исследована, закреплена в слове и передана будущим столетиям, как бы текуча, зыбка и неопределенна ни была она в минуту своего проявления.
С этой точки зрения власть и могущество искусства представлялись ей огромными и вряд ли даже обозримыми. Она любила передать это удивление читателю, когда имела возможность еще раз убедиться в фантастической нетленности человеческой культуры, в особенности такого хрупкого и невечного материала, каким является, например, слово. В последние годы жизни поэтесса много переводила из древнеегипетской поэзии, фрагментарно дошедшей до нас на обрывках папирусов. Об этих переводах хорошо написал Сергей Наровчатов. В своей маленькой вступительной заметке к публикации ахматовских переводов он говорил: «Наша передовая Русская культура вбирает в себя все добрые начала, составляющие основы художественного мышления человечества. Много тысяч лет назад люди любили, радовались и страдали столько же искренне и глубоко, как мы с вами. Самовластный луч поэзии, сквозя через века, соединяет нас с ними во времени. Золотыми пылинками в этом луче светят человеческие судьбы. Они запечатлены в строках, переведенных Ахматовой из древнеегипетских папирусов. Эти переводы по значимости стоят в ряду лучших достижений наших мастеров художественного перевода»1. Здесь хороши слова о самовластности луча поэзии, которым Ахматова выхватывает из кромешной тьмы прошлого человеческие судьбы и тем самым как бы дарует им новую жизнь в сегодняшнем дне. В ее художественном мышлении искусство действительно представлялось наделенным чудодейственной и вряд ли с чем сравнимой властью.
- В переводе «Прославление писцов» читаем:
- Построены были двери и дома,
- Но они разрушились,
- Жрецы заупокойных служб исчезли,
- Их памятники покрылись грязью,
- Гробницы их забыты.
- Но имена их произносят, читая эти книги,
- Написанные, пока они жили
Много раз обращалась Ахматова к этой мысли, так или иначе варьируя ее и вновь подтверждая. В заметке о Пушкине она, например, писала: «Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин или здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово «Пушкин»...»
Ахматова, при всем своем отличии от символистов, унаследовала от них, иногда вопреки- своей воле, свойственное им представление о некоей музыкальной взаимопроникающей основе мира, таинственно совмещающей в себе разновременные и разноплоскостные среды. В то же время как художник-реалист она предпочитала четкую материальную деталь, играющую роль своеобразного обозначителя истинной глубины данного переживания или ситуации. Отсюда - крайняя лаконичность, скупость, но одновременно и экспрессивность ее письма, предполагающего обязательность читательского активного сопереживания.
