В трех ипостасях предстает в романе царь тьмы, черный маг: и как соблазнитель, и как спаситель, и как, это подчеркнем особо, судия. В последнем качестве – наряду с обитателями «светящегося электричеством бессонного этажа» «одного из московских учреждений (читай – Лубянки), ведущими следствие после «знаменитого сеанса черной магии». Их почему-то тоже двенадцать, и ловить они собираются не крупных и мелких проходимцев, разоблаченных стараниями Воланда и его свиты (они для них – пострадавшие), а «негодяев», посмевших нарушить покой и благополучие всех этих семплеяровых, римских, варенух, лиходеевых, дунчилей, босых и могарычей. Внешне отмщение предстает здесь в форме пакостей респектабельным людям, совершаемых карикатурными Азазелло, Коровьевым и Бегемотом; сам Воланд, заметим, до таких «воздаяний за зло» не снисходит. Он предстает здесь силой более величественной, а потому и выглядит монументальным, непроницаемым, хотя и не без «снижающих» бытовых подробностей вроде больного колена и «ночной длинной рубашки, грязной и заплатанной на левом плече».
Он вершит поистине деяния: возрождает брошенную Мастером в огонь рукопись романа о Понтии Пилате, возвращает возлюбленного Маргарите, наказывает наушника и шпиона барона Майгеля и, наконец, по просьбе Маргариты дарит прощение пятому прокуратору Иудеи, римскому всаднику Понтию Пилату, тоже причастному к гибели Сына Божьего. Его за трусость при решении судьбы бродяги-философа Га-Ноцри мучает бессонница каждое полнолуние вот уже двенадцать тысяч лун. Тут бесспорно чужие прерогативы присвоил себе Сатана – ведь только Бог может прощать.
Вчитаемся внимательно в финальные страницы романа. Его завершают исполненная в возвышенно-романтическом ключе глава «Прощение и вечный приют» и строго реалистический «Эпилог». Кому даровано прощение и кем? Воланд здесь говорит Мастеру, что его роман о Пилате прочитали «и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен». И он, Воланд, желает показать автору его героя Пилата. Уже тысячу девятьсот лет сидит он в каменной пустыне в «тяжелом каменном кресле» и видит один и тот же сон, когда спит, что хочет пойти по лунной дороге с арестантом Га-Ноцри и договорить то, что «не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается и к нему никто не приходит». В такие моменты он «более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу». Сострадательная Маргарита требует у Воланда отпустить его, не мучить больше на этой «каменистой безрадостной плоской вершине». «Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать», то есть Сын Божий. И Воланд здесь – всего лишь орудие Его воли, Его желания. И все же… Скалистые стены вокруг Пилата рушатся не по мановению руки Воланда, а от голоса Мастера, который «сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:
– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!
Горы превратили голос мастера в гром, и этот гром их разрушил» (1, V, стр. 370).
Такова сила искусства, сила таланта – и всесильному Воланду здесь делать нечего больше. Как и в Москве, где он и его команда «натворили» добрых дел, вроде бы навели порядок: предали всеочищающему пламени и квартиру № 50, где проживали два беса земные – Лиходеев и Берлиоз, и Дом Грибоедова, обиталище бездарей, завистников и чревоугодников, и подвальчик на Арбате, где так страдали Мастер и Маргарита, распугали и согнали со своих мест всех мелких и крупных негодяев. Что поделаешь? Зло земное так велико, а Бог так далеко, что к услугам демона зла приходится прибегать, чтобы восстановить нормальный ход жизни. Надолго ли? Из «Эпилога» мы узнаем, что вновь всплывший наверх «предприимчивый человек» Алоизий Могарыч через две недели после описанных событий «уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского» (1, V, 380). Ответ, как видим, однозначный.
Так на что же уповает, в вечной тоске по добру, совершенству и гармонии, писатель-гуманист, писатель-философ? Сострадание (Га-Ноцри), любовь (Маргарита) и талант, творчество (Мастер) – вот что может вернуть бытие в нормальную колею, очистить мутную реку жизни, а не «добрые» дела Воланда и его команды. И тогда станет прозрачным иносказание, заключенное в названии романа, верно передающем его философский, бытийный подтекст, его высокий этический пафос. С одним уточнением необходимым. Маргарита ведь воплощает собою не только любовь. Даже выступая на Великом балу у Сатаны в несвойственной ей роли ведьмы, она сохраняет в себе главную нравственную доминанту, что пронизывает христианскую религию, – чувство сострадания к чужой боли.
